— Понял я, понял!.. — заверил его Фрэнки, разумеется, ни на секунду не допуская мысли, что и в самом деле женится.
— Надеюсь. — Сид положил руки на клавиши, довольно живо отстучал гамму одной правой, потом присоединил левую — и сразу запнулся; повторил медленней — и снова запнулся. Покраснев от досады, он размял запястье и кое-как справился с расходящейся гаммой, извлекая каждый звук с топорной неловкостью, словно школьник, разучивающий незнакомое упражнение.
Фрэнки наблюдал и слушал с нескрываемым удивлением, и еще сильнее удивился, когда Сид легко продолжил его Туманную Рапсодию с прерванного места — по памяти, непринужденно выпустив на волю запрятанный в сердце инструмента несколько минут назад туман и позволив ему окутать себя невесомым кружевом. И туман этот, переплыв от Фрэнки к Сиду, окрасился из белого в сизый, робость его сменилась томностью, чистота — негой, а тающая тоска обратилась в приглушенную боль. Разница заключалась в ничтожном оттенке настроения; и Фрэнки заслушался, пытаясь отделить от Сида-исполнителя Сида настоящего, силясь увидеть и разгадать его за этими штрихами, за оставленными в мелодии частицами души.
Но Туманной Рапсодии сегодня не суждено было дойти до финала: Сид продержался недолго и вскоре ошибся — раз, другой, третий; туман осыпался на его дрожащие плечи бледным саваном, а после взорвался тысячей искр — горе-исполнитель хватил кулаком по клавиатуре и сердито прорычал: «Чео-ор-рт!..», после чего принялся раз за разом повторять не получившееся место, вонзая обострившиеся звуки в воздух, ввинчивая боль в голову Фрэнки. Страдающий автор терпел, пока не понял, что конца этой пытке не предвидится.
— Прекрати! — прошипел он и перехватил запястье друга на полпути к злосчастному сочетанию клавиш.
— Ну мне же больно, — отозвался Сид бесцветно, не глядя на него, и покорно застыл на месте.
— Ох, это же… — Фрэнки взглянул на свежий шрам на его ладони и ослабил хватку. — А играть тебе не больно, что ли? Да как ты вообще сумел…
— Если бы я доиграл до конца — вот тогда можно было бы говорить, что сумел.
— Ты совсем рехнулся! — У Фрэнки голова пошла кругом: понять Сида через музыку, как же! Еще чего! Как его вообще можно понять, пока сам еще в своем уме? — Зачем, объясни мне, играть, когда ты не в порядке?
— А ты пробовал когда-нибудь играть через боль?
— Не издевайся надо мной! — разозлился оскорбленный автор. — Мне противно это видеть… слышать!
— Хочешь сказать, что я мазохист? — Сид начал смеяться, но потом взглянул на непослушную руку, разом сник, ссутулился и добавил изменившимся голосом: — Хотел бы я им быть. Хотел бы я получать удовольствие от всего этого, но…
— Но?.. — вопрос зазвенел в воздухе натянутой струной.
— Я думал, что все могу, что достаточно одного моего желания — и все получится. А оказался таким слабаком.
Он тяжело вздохнул и замолчал, закусив губу и по-прежнему не глядя на собеседника.
— Что с тобой? — сочувственно спросил Фрэнки. — Зачем ты себя мучаешь? Что тебя гложет? Ну расскажи мне. Я слышал, если люди говорят о проблемах, им становится легче.
— О, да ты никак врачевателем душ стал, — весело отозвался мученик.
— С тобой кем только не станешь, — новоявленный врачеватель улыбнулся и добавил шутливо: — Знаешь, у меня с недавних пор такое чувство, будто я жизнь отдать за тебя готов.
— Ой ли? — спросил Сид дрогнувшим голосом. — А ты думаешь, оно того стоит?
— Нет, конечно. А если серьезно, то в последнее время я кажусь себе таким сильным. И все благодаря тебе.
— Нет-нет, дело не во мне, — тот усмехнулся и покачал головой. — Ты всегда был сильным, просто не догадывался об этом.
— Мне лучше знать! — отрезал Фрэнки. — Но я очень боюсь стать прежним.
— Ты уже не станешь прежним. Вот увидишь.
Сид явно колебался, желая что-то добавить; он словно разом ослаб и сдался после своей исполнительской неудачи и теперь полусонно шел на поводу у этой слабости, готовясь рассыпать припрятанные карты. Но в тот момент, когда лицо его после внутренней борьбы приобрело затравленно-честное выражение, за тяжелой портьерой кто-то чихнул, после чего, вероятно, оценив свои шансы прятаться у окна и дальше как невысокие, оттуда стремительно выкатилась Эшли. А Фрэнки еще удивлялся, куда она пропала на остаток дня, — не иначе как тайком шпионила за ним, пока он воображал, будто находится наедине со своими сладкими грезами! При одной мысли об этом ему стало плохо. Что до Сида, то он просто растерянно вытаращился на наглую девицу, очевидно, собирая воспоминания в кучу и прикидывая, как много она успела понять и что теперь предпримет.
Оценив по достоинству произведенный своим неожиданным появлением эффект, Эшли картинно выпрямилась, отряхнулась и произнесла с самым невозмутимым видом:
— В общем, я устала подслушивать, я пошла спать.
— Стой! Ты совсем стыд потеряла?! — и Фрэнки бросился за ней, намереваясь поучить подружку вежливости — и упуская возможность узнать правду о том, что ему уготовано завтра.
***
Оставшись один, Сид опустил голову, уныло разглядывая собственные нервно дрожащие руки. В ночной тишине мысли казались непозволительно громкими.
Он весь день просидел с обрывками Симфонии, напрягая глаза и разум, но ничего нового не сказали ему мертвые значки на мертвой бумаге — только подмигивали форшлагами*** с откровенной издевкой и спрашивали, дребезжаще смеясь: «Ты — хочешь — играть?»
«В самом деле?» — уточняла первая страница. «А ты справишься?» — сочувствовала вторая. «Ты не сможешь», — разводила руками-легато**** третья. «Не путайся под ногами», — огрызалась четвертая. «Домой, домой!» — дразнила пятая. «Во мне ключик от Бездны…» — начинала шестая, — «…но тебе его не достать!» — показывала язычок седьмая. А после он сломался, устал слушать голоса своих страхов и, оцепенев, впал в полузабытье, в котором и пробыл до вечера, слушая во сне наяву рев пересохшего океана и дожидаясь дождя, внутренне скуля и сжимаясь. Он переоценил себя, и взорвавшаяся, раскрывшаяся в районе сердца ледяным цветком исступленная боль рвала его — изнутри, а Фрэнки рвал его снаружи настойчивыми расспросами, выматывающими подозрениями, а сестра цеплялась за него с такой любовью и надеждой, что каждый теплый ее взгляд, обращенный на него, становился обжигающ, а каждое прикосновение обращалось в пытку. «Не отталкивай меня», — говорили они оба, хором, а он в ответ мог только растягивать рот в успокаивающей улыбке и рыдать мысленно: «Я вас предам!»
В эту минуту черного изнеможения к нему подкралась Мадлен: сзади, ступая по-кошачьи тихо. Он вздрогнул, когда она положила ладони ему на плечи: он уже замерз в своем одиночестве, но живая мягкость женских рук оказалась сильней. Он повернулся к ней, оживая, надеясь ухватить и выпить еще немного тепла, но ярко накрашенное лицо ее выглядело отрешенным, а в глазах отражалась ночная пустыня.
— Тебе как будто нет до меня дела, — сказала Мадлен. — За два дня мы и словом не перекинулись. Странно. Я к такому не привыкла. Где ты?
— Я? Здесь, с тобой, — ему стало смешно: на мгновение ему почему-то показалось, что она его понимает. До чего забавно, как искажаются сами люди в искаженном мире. Цепляются за зыбких друзей, за свои зыбкие идеалы, и продолжают искать, за кого бы еще уцепиться, когда все неизбежно будет подхвачено ветром перемен — или самой Бездной; неправильное оборачивается правильным, ложь — правдой, подвиги требуют бессмысленных жертв, трагедия переодевается в буффонаду, а любовь — в нелепейший фарс, да и что такое любовь, когда он любил в последний раз? Достойна ли любви эта верткая, скользкая, переменчивая и оглушающе пустая внутри женщина? Достоин ли он сам любви? Не менее скользкий, не менее пустой. Пожалуй, они друг другу подходят.