Тем не менее, даже бестолковое исполнение, больше похожее на прогулку по незнакомому дому в кромешной тьме, увлекло его. Пусть его пальцы не могли нащупать истину, его не покидало ощущение, что ответ витает в воздухе. И этот поиск, смешанный с горячим интересом и внутренним благоговейным трепетом, сузил жизнь до черных оттисков на нотном стане, до неясной и неуместной мелодии, закутавшейся в туман. Чего-то не хватало: какого-то сквозь, какого-то извне, какого-то между; невыразимое застряло в клетке пустоты.
Фрэнки не заметил, как добрел до конца первой части, забавляясь с призраком. Перевернутая страница подарила ему новый ключ: «Иллюзия», и в преддверии этой иллюзии раскололась предыдущая. Он остановился, желая глотнуть воздуха. После мгновения тишины вступил хор цикад, исполняющий нехитрую песню летней ночи. Прохладный ветер забрался за ворот рубашки.
Вместе с вернувшейся тишиной стало ясно: Симфония не пряталась и не кокетничала. Симфония молчала.
Запустив пальцы в волосы, Фрэнки невесело усмехнулся. Он знал, что эта музыка не дастся так просто, не впорхнет в его сачок добровольно; но ничто не мешало ему надеяться на легкую победу.
— Я всего лишь… букашка, которая ползает по страницам книги, — бросил он, повернувшись к Сиду. — Ползает и даже не догадывается, что это за тисненый рельеф. Кстати, ты сейчас не резонировал? Я кое-что специально на всякий случай пропускал, но мало ли…
— Нет, — отозвался тот. — А ты не торопись с выводами. Знаешь, одна большая непреодолимая трудность — она раскладывается на много маленьких преодолимых. И вот ты смотришь на эту трудность, о ужас, говоришь ты, я не смогу, я слаб до стыдного… а потом смотришь на список маленьких и понимаешь, что эти-то тебе по силам. Просто немного терпения, Фрэнки. Ты пощупал только первую часть.
— А ты кто, собственно говоря, такой, чтобы советы мне давать? — проворчал Фрэнки.
— Молчу. Я лучше за кофе для тебя схожу, хоть какая-то будет польза, — Сид поднялся, глупо улыбаясь.
— Да от тебя всегда только вред один, — отмахнулся обиженный композитор.
После того, как дверь закрылась, он раздраженно стряхнул с рукавов вскарабкавшиеся до самых плеч ноты. От заискивающего поведения бывшего друга ему было тошно: будто нашкодивший щенок, чтоб его! Унижением прощение не заслужить, а вот презрение — всегда пожалуйста. Хотя куда там сильнее презирать, вопрос отдельный. И все-таки не складывался Сид, виновато бегающий за кофе, не пропускающий ни одной юбки, напившийся перед важной поездкой, легкий, беззаботно-пустоголовый человек, с Сидом, призывающим забыть саму жизнь во имя Симфонии. Раздвоение личности налицо.
— Послушай, — обратился к нему Фрэнки, услышав скрип отворяемой двери, — а как ты будешь жить без Симфонии?
— А? — переспросил тот с полным ртом. — Чего?..
— Вот разберемся с Симфонией, а дальше что? Лично у тебя?
— Горячий, не пей пока, — заботливо сказал Сид, поставив чашку перед гостем. — Я вот еще шоколад стянул.
Он протянул Фрэнки плитку сладкого лакомства. Тот подумал, что неплохо бы гордо отказаться от подачек предателя, но в итоге послушно отломил кусок и сунул в рот.
— Надо было принести тебе сахар, — изрек Сид с философским видом и забрался обратно на чужую кровать. — Потому что ты такой белый, а шоколад такой черный, да и кофе тоже — больше подходит для черных душонок вроде меня, правда?
— Шутки шутишь? — мрачно спросил Фрэнки.
— Как и полагается злодею: втоптать в грязь, а потом злорадствовать. Спрашиваешь, чем я займусь после Симфонии. Тебе это действительно интересно? Ведь нет.
— Ошибаешься.
— Не ошибаюсь.
Фрэнки побарабанил пальцами по клавишам и посмотрел на ноты тяжелым взглядом. Действительно, какое ему дело? Никакого.
— Женишься, наверное? — бросил он напоследок. — На Мадлен.
— Пф-ф, — прокомментировал это предположение Сид. — Ни за что!
Фрэнки скрипнул зубами и сжал руки в кулаки так, что побелели костяшки, но промолчал и не двинулся с места.
— Я никогда не женюсь, — между тем добавил безнравственный холостяк. — Пусть другие этими глупостями занимаются, ты, например.
— Пересплю с твоей сестренкой, а потом скажу: «Не буду жениться, пусть другие этими глупостями занимаются», — передразнил его Фрэнки.
— Не скажешь, потому что у тебя зубов не останется.
— Иди ты к черту.
В такой теплой, почти семейной обстановке и без того сложная работа совсем не клеилась. Фрэнки отхлебнул свой кофе, взглянул на лист, зовущий в иллюзию, и понял, что уже невыносимо устал, что никакой кофе не поможет разобраться в чужеродной нотной вязи, вьющейся на недостижимой высоте над ним, что ему хочется остаться в одиночестве, скулить, жалеть себя — и только, и ничего больше. Никаких громких слов и свершений, никаких звезд и мечтаний о несбыточном.
— А знаешь, — сказал он, — вот то самое множество преодолимых трудностей может собраться в огромный такой ком — и тогда тебе крышка!
Ему было интересно, что возразит на это Сид, но тот молчал, опустив глаза.
— А знаешь, — продолжил он, воодушевившись, — я лично не имею ни малейшего представления, что буду делать после Симфонии. Мне страшно возвращаться. И хуже того — мне некуда возвращаться.
— Некуда? — усмехнулся его собеседник. — Весь мир перед тобой. О чем ты говоришь?
— Давай без пустой патетики! — поморщился Фрэнки.
— А как тут без патетики? — Сид неожиданно повысил голос. — Речь идет о жизни и смерти, чтоб ты знал, а я должен сочувственно слушать твое нытье про то, что тебе некуда вернуться, бедному-разнесчастному? Ах, у тебя столько трудностей! Ах, ты букашка перед Симфонией! Ты волен закрыть ноты и сбежать, ну так валяй! Езжай в свое «некуда». Но ты ж только языком трепать горазд.
— Ты хотя бы знаешь, что это значит — «некуда»? — горько спросил Фрэнки. — Такому, как ты, не понять, что весь мир может рухнуть вместе с потерей одного-единственного человека.
«Зачем я это ему говорю? — одернул он себя. — Причитаю, как актриса на сцене, перед человеком, которого ненавижу. Что мне от него нужно, извинения? Да ведь ничего не нужно — тут ничем уже не поможешь».
Тем не менее, ненависть Фрэнки нельзя было назвать чистой, безо всяких «но». Сейчас, когда волна ярости немного спала, а Симфония временно отошла на второй план, так и не показавшись, мысли о предательстве Сида вновь всплыли на поверхность, но уже не отчетливо гневные, а мутные, хаотичные и противоречивые. «Как подло!» — ужасался шестнадцатилетний Фрэнки. «Но у тебя нет никаких прав на Мадлен. Если она выбрала его, почему бы и нет?» — возражал двадцатилетний. «Ну а как же наша дружба? Он должен был уважать мои чувства! Как он мог так поступить со мной?» — бесился шестнадцатилетний. «Не было никакой дружбы, ты сам ее выдумал». — «Это ложь!» — «Это правда». Или все-таки ложь? Или нет? «Ты, кажется, собирался забыть Мадлен и начать новую жизнь», — подливал масла в огонь двадцатилетний Фрэнки, а шестнадцатилетний готов был залиться слезами и стонал в ответ: «Не могу!»
— Ты всегда можешь найти другого важного человека, — прервал эти размышления Сид смягчившимся тоном. — У тебя останется еще вся жизнь на поиски. Даже если не найдешь — ты можешь жить мыслью, что однажды это случится. Чем не мечта?
— Мечта? Скорее иллюзия, — с этими словами Фрэнки вернулся к нотам и с напряжением положил руки на клавиши, готовясь попробовать на вкус вторую часть Симфонии Искажений.
— Кто ж виноват, что ты выбираешь не тех людей на роль «важных», — пробормотал Сид, но Фрэнки его уже не слышал: он смотрел на нотный рисунок, мысленно отбрасывая неясные знаки-закорючки, обозначающие какие-то действия для исполнения на Резонансметре. И до того, как насытить ночной воздух хотя бы призраком звука, он успел воссоздать мелодию в голове.