Дождь усиливался. Фрэнки уснул.
***
Пространство рвалось, раздавалось вширь, вдаль, ввысь. От уходящего в бесконечность горизонта кружилась голова, и Сид закрыл глаза, — чтобы одновременно с тем открыть их в другом, ясном и стабильном мире.
В воздухе висела мокрая взвесь, но вместо того, чтобы прятать и рассеивать, она словно очерчивала мягкой кистью все вокруг: капли тумана обнимали здания, обводили по контуру деревья, нахохлившихся птиц; туман горел на опадающих листьях бледно-желтым огнем и плавал в лужах равнодушным комом.
Треньк, треньк, треньк — ударил в уши не то шум крови, не то перестук дождя. Сид раскрыл ладонь навстречу падающим с неба слезам и увидел, как через нее, до странного прозрачную, легко проходят серые капли и ударяются о мостовую.
Он обхватил себя руками, замерзая на негостеприимной родине, но его губы растянулись в глупой счастливой улыбке. Наконец-то дома!
— Ты одет не по погоде, — сказал кто-то сзади, и он удивленно обернулся.
На него с насмешкой в обведенных сизой каемкой тумана глазах смотрел незнакомый парень. В одной руке — полыхающий синим зонтик, другая приветливо протянута пришельцу.
— Кто ты? — спросил Сид. Его ладонь легко слилась с ладонью незнакомца и прошла насквозь.
— А ты меня не узнаешь? — улыбнулся тот. — Я — это ты.
— Неправда, мы не похожи, — отрезал Сид и прищурился, разглядывая его. — И дело не во внешности: просто ты как-то светлее.
— Потому что я на своем месте.
— И я сейчас на своем.
— Глупости, — рассмеялся не-двойник. — Этот город — не твой. Твой дом там, откуда ты пришел. А здесь ты — просто призрак.
— Не пудри мне мозги! Там, откуда я пришел, меня быть не должно. Тут какая-то ошибка.
— Никакой ошибки нет. Говоришь, там тебе не место? А что ты сделал для того, чтобы его обрести? — поинтересовался незнакомец.
— Обрести?..
— Именно. Хочешь сказать, тебя ничто не связывает с родным измерением? В самом деле? Кого ты пытаешься обмануть?
— А что меня может связывать с миром, который меня отталкивает? — жалобно спросил Сид. — Отторгает меня, как нечто чужеродное: возможно, потому что так и есть?
— Тебя убивает не твой мир, а другие, куда ты так стремишься. В твоем — солнце, лето, жизнь. В твоем остались сестра и брат. Ты их так любишь, а они так любят тебя — и ты променяешь сердца, отданные тебе, на чужой Город?
— Откуда ты знаешь, что я считаю Фрэнки братом? — прошептал Сид одними губами.
В груди стало режуще больно — но не как обычно, когда отъедает кусок сердца Резонансметр, а так, словно он снова — пятилетний мальчик, на глазах у которого выбросили на улицу исцарапавшего его котенка. «Никаких зверей, они тебя убьют!» — сердитый голос матери и вкрадчивый — отца: «Не открывайся кому попало. Представь, что ты — маленькая звезда. Ты должен крепко вцепиться в свой кусочек неба, чтобы не упасть, не погаснуть и никого не обжечь».
Он вырос, получив урок: ни к кому не привязываться, никого не привязывать. Получив, но не усвоив, — он был слишком открыт и дружелюбен, он располагал к себе людей и сам тянулся к ним. Иногда он анализировал чувства к очередной девушке и вздыхал свободно: ничего страшного, пройдет, а иногда хирел, грустнел и не знал, куда деть бьющееся на раскрытой ладони сердце, как спрятать свет своей звезды, которая уже давно утратила тот самый безопасный кусочек неба и болталась на одной нитке, готовясь сорваться. Он научился не любить мать, но не смог устоять перед сестрой: наивная и такая же искренняя, как некогда он сам, она нашла и выпустила наружу стыдливо затаенный, искусно задрапированный свет — и купалась в его лучах, не подозревая о том, сколько боли это приносит брату.
Он проносился по чужим судьбам легкой искрой, никого особенно не задевая и не обжигая, он старался жить так, чтобы завтра не жаль было умереть; он более не допускал ошибок, как с сестрой. А потом появился Фрэнки: одинокий, пугливый, простодушный, нуждавшийся в поддержке маленький гений — и Сид поддался своей слабости, открылся навстречу чужой симпатии и не сдержал собственную.
Возвышенно нежная, звенящая страстью, цветущая фантасмагорическим цветком в совершенной пустоте, музыка Фрэнки манила, обнажала душу и выворачивала наизнанку. Когда Сид усаживался за рояль и принимался за Туманную Рапсодию, ему казалось, что через его пальцы проходят тонкие нити света, вливаются в клавиши и разбиваются на осколки, унося с собой его любовь, счастье, отчаяние, страхи, сомнения — все, без следа. Он растворялся в музыке и с наслаждением чувствовал себя незначительным: отмирающей клеткой в полном жизни теле. И ему всегда становилось немного легче, когда недозволенные слезы растекались каплями арпеджио*, не успев дойти до глаз.
Но после знакомства с автором этой музыки оборвалась последняя нить, связывавшая Сида с небом. И началось падение.
Треньк, треньк, треньк — настойчиво зазвенело вокруг, вырывая из оцепенения и возвращая в нереальную реальность.
— Ну так что? — донесся до него нетерпеливый вопрос. — Ты готов оставить этих людей? Променять их на Город? Для них ты — все. Представь, что с ними будет, когда ты уйдешь.
— Но у меня уже нет выбора, — тихо сказал Сид.
Незнакомец усмехнулся. Его лицо исказили багровые тени, с зонтика начали падать кровавые капли. Мир позади него стремительно одевался в красный, и опадающая листва взрывалась в воздухе артериальным дождем. Туман сменил оттенок, резко запахло железом.
— А ты — счастлив на своем месте? — спросил Сид, вглядываясь в голубые — пока что — глаза своего не-двойника, где один за другим лопались сосуды.
— Нет, — произнес тот окровавленными губами. — Но какое это имеет значение? Ведь ты уже принял решение. А теперь расплачивайся за него!
Он щелкнул пальцами, от которых сразу отвалились ногти. Солнце рухнуло за Город и взорвалось с нелепым звуком, будто лопнул воздушный шар. Дождь обратился в бурю. Замерзающие на ходу алые осколки исполосовали воздух, раздробили мостовую, разбили стекла в зданиях и пронзили Сида в тысяче мест. Его потащило одновременно вверх, вниз и вбок. Он оказался распят на осколке багрового неба, и каждый ледяной снаряд, попавший в него, вытянулся и прорвался наружу вибрирующей нитью. Все тело обратилось в сгусток боли. Он чувствовал, как перекручиваются и лопаются жилы, рвутся мышцы, ломаются и выворачиваются кости; он мечтал лишиться сознания, но не мог даже закрыть кровоточащие глаза.
Нити, высасывавшие из него жизнь, стянулись в одно место — к металлической махине, чьи очертания постепенно проступили из тумана. Что-то заворочалось, сдвинулось с места, затикало — маятник. Резонансметр. Сид слушал скрежет ржавого механизма, отдававшийся резью в ушах, и ему хотелось кричать, но голосовые связки порвались и болтались бесполезными лохмотьями, рот наполнился горячей жидкостью, зубы шатались, а язык онемел.
Тиканье прекратилось, что-то зашуршало, нити завибрировали сильней. Сид не хотел ничего видеть, но увидел: посреди маятника открылся огромный глаз, состоящий из одного алого зрачка в обрамлении миллиона острых игл-ресниц. Он был — как солнце; он был — как сама смерть. И он смотрел прямо на Сида.
— Нет… — простонал тот, попытался отвернуться и не смог. — Нет! Не-ет!
Медленно, почти нежно монстр потянул его на себя. Словно ток прошел по его измученному телу и сосредоточился в области сердца. На секунду боль утихла, а потом вспыхнула, взорвалась, расцвела с новой силой. Кожа лопнула, выпустила переплетения сосудов, и вены наперегонки с артериями поползли по нитям навстречу Резонансметру, извиваясь тонкими змеями.
И тогда Сид закричал, заплакал, дернулся назад и — очнулся.
Боль в груди никуда не делась, разделившись на ту, что плескалась в сердце, и ту, что пульсировала под повязкой чуть ниже ключиц; голова раскалывалась изнутри и горела снаружи, противно ныла рука, в общем, самочувствие наяву немногим уступало ощущениям во сне. Но вместо единственного глаза Резонансметра Сид с облегчением увидел перед собой покрытое царапинами и солнечными ожогами лицо Фрэнки.