— Надеюсь, ты уютно устроился, — с издевкой произнес Брэдли, любуясь своей работой.
Сид тоже смотрел на Фрэнки, но с каким-то странным, затравленным выражением. Потом шагнул ближе и вытащил изо рта своей жертвы импровизированный кляп.
— Отвратительные ощущения, да? — спросил он с сочувствием в голосе. — Не шуми, пожалуйста, тогда эта штука не понадобится.
— А если я закричу?
В ответ Сид кивнул на Брэдли:
— Он останется здесь и будет тебя караулить, так что лучше не дури. Просто лежи смирно и жди утра. Сильвию я уже отправил спать. Она не пойдет против меня.
— Я считал тебя другом, — всхлипнул Фрэнки. Он не хотел рыдать, не хотел показывать врагам свою слабость, но слезы сами покатились из глаз, размывая мир, и без того расплывчатый. — Я так дорожил тобой! Ты для меня был единственным, лучшим…
— А ты для меня — убийца, который посмел тронуть мою сестру, — холодно перебил его Сид и направился к выходу.
Фрэнки вздрогнул. Преступление! События четырехлетней давности, тайна, которую он поведал другу в приступе доверия, — опрометчиво! Тогда тот обнимал его и называл бедным ребенком — обманщик, предатель, лицемер!
— Я только не понимаю, откуда у такого человека столь прекрасное Эталонное Искажение, — произнес он сдавленным голосом. — Похоже, Резонансметр и правда сломался.
— Это мы проверим завтра. Спокойной ночи, Фрэнки, — сказал Сид и закрыл за собой дверь.
***
Повернув ключ в замке, он бессильно сполз на пол и закрыл глаза. Сердце рвалось на части — тысячи невидимых игл Резонансметра и позорные слезы бывшего друга жгли его.
И как все так повернулось? Ведь Сид просто хотел припугнуть Фрэнки и позволить ему сбежать. Почему он не сбежал? Почему остался? Из-за этого пришлось и дальше разыгрывать из себя вселенское зло — ну не прерывать же представление, раз уж начал. Кто мог знать, что придется прибегнуть к подобным мерам? Зайти так далеко!
Сид давно затаил в себе уверенность, что перед смертью он должен не просто помешать Фрэнки что-то предпринять — любыми способами, — но и разорвать их неуместную привязанность друг к другу. С Сильвией уже ничего не поделаешь, а вот в случае Фрэнки еще не все потеряно: они были знакомы так мало, а их отношения всегда оставались нестабильными. Достаточно дунуть на этот карточный домик — и он рухнет; во всяком случае, так думал Сид.
Но, как водится, задумать оказалось проще, чем исполнить: по мере того, как он вколачивал в воздух злые, лживые слова, его сердце обливалось кровью, а разум вопил: «Зачем ты это делаешь? Разве ты не заслужил его сочувствие и скорбь? Неужели ты действительно хочешь, чтобы тебя ненавидели до самого конца?»
И Сид понимал, что не хочет. Один раз он даже сорвался, потерял маску, — когда Фрэнки собрался сбежать через окно. Осознание, что так они и расстанутся, подкосило Сида, и на мгновение он поддался желанию раскрыться. Но удар в грудь помешал ему, и он был благодарен за это.
Как бы он ни хотел остаться любим, он заслужил ненависть: ведь он действительно обманул Фрэнки в Сонном Доле и обратил его сострадание в свою пользу. И не только там: он постоянно врал, пытался манипулировать Фрэнки с переменным успехом, в то время как тот верил в лучшее в нем до самого конца, оставался с ним, несмотря на все свои подозрения, заботился о нем и преодолел немало испытаний действительно — только ради него. А что сделал Сид ради Фрэнки? Ну вот разве что сейчас оплевал и унизил его, чтобы он не плакал завтра. Великое достижение!
«От меня одни проблемы, — подумал Сид с тоской. — Одни несчастья. Если бы не я! Если бы не я, как бы спокойно ему жилось!»
От «если бы не я» его размышления перетекли на «если бы не Искажения», а от них — к «если бы не отец», и он разом почувствовал жгучую вину за весь свой род. Что ему мешало родиться лет на десять раньше и остановить отца? Что ему мешало родиться в другой семье? Почему все случившееся — случилось, почему время нельзя пустить вспять, а звезды повесить обратно, на свои места?
Он тяжело вздохнул, поднялся на ноги и заковылял к себе. Его ждала Симфония, Симфонию следовало исполнить на рассвете. Все остальное не имело значения. Он слишком много думал о людях, о жизни, оставленной позади, — будто сам еще был жив; а ведь он мертв уже много лет, с того самого дня, как отец поведал ему свою тайну на смертном одре и взял с него слово исправить содеянное любым способом. Жестокий отец! Он всегда был бессердечным, остался он бессердечным и в тот миг, когда взвалил на плечи сына тяжелую ношу, которую тому предстояло нести в одиночку.
Но ведь это несправедливо. Дети не должны отвечать за грехи родителей. Но если не дети, то кто тогда? Кто должен играть Симфонию, если предыдущий исполнитель умер, если никого из исследовательской команды давным-давно нет в живых? Все они так или иначе были наказаны за свои эксперименты: кто утонул в океане Первого Искажения, кого с годами доконал гибельный воздух Мнимого Зазеркалья — не стоило туда возвращаться после провала эксперимента, тем более часто. Ведь именно там проходила щель, трещина, два мира смешивались, порождая аномалии и уродства; именно там по-прежнему сочилась кровь Первого Искажения, бесследно рассеиваясь в воздухе и разливаясь по небу вместе с рассветом и закатом.
Несчастные обитатели Мнимого Зазеркалья, впитавшие в себя воздух чужого мира с молоком матери, скорее всего, умрут, как только рана заживет, дверь захлопнется. Сид жалел их, но сразу задавался вопросом, сколько в стране сейчас резонирующих. Сотни? Тысячи? Больше? Они постоянно умирают, — но рождаются новые. Такие, как Фрэнки и Эшли, славные молодые люди, полные сил и стремлений, должны страдать и в конце концов исчезать бесследно в чужих мирах. Тысячи спасенных резонирующих важнее горстки «чудиков». А ему самому терять уже нечего. Его нелепая, бесплодная и бессмысленная жизнь тянулась только ради Симфонии, и Симфония ее оборвет. Он достиг своей цели, больше ему незачем здесь оставаться.
«Но ведь ты еще так молод, даже юн! — плакала какая-то часть его. — Нет никакого Города, ничего нет, тебе незачем умирать! А здесь ты можешь быть счастлив!»
Но если оставить все как есть, он все равно умрет в первом же Искажении. Либо его доконает Резонансметр. Разве только найти другого исполнителя. Но кого? Фрэнки? Даже если отбросить жестокость и несправедливость этого решения, тот едва ли согласится отдаться Резонансметру. Он не настолько сильно влюблен в Симфонию. Он скорее выберет смерть от руки Сида, — а Сид, конечно же, не сможет его убить.
«До чего я довел бедного ребенка! — ужаснулся он, вспомнив, в каком состоянии оставил Фрэнки, и сразу возразил себе: — Но он не ребенок. Почему я все время забываю об этом? Ему двадцать первый год. У него хватило наглости переспать с моей сестрой».
Действительно, почему Сид всегда считал Фрэнки как будто младше и слабее, чем тот был на самом деле? Из-за его наивности, непосредственности? Или из-за его музыки, такой хрупко прекрасной?
Сид легко сходился с людьми, но настоящих друзей у него никогда не было. Привитые с детства взгляды не давали забыть, что он способен разве что обжечь, а потому ему не следует сближаться с другими. И если с девушками это не всегда получалось — сдержать зарождающуюся любовь не так-то просто! — то с родственниками и знакомыми дело обстояло гораздо легче. Глупый Фрэнки, считавший Сида душой компании и всеобщим любимцем, и знать не знал, насколько исключительна их близость. Может, потому и ревновал к Брэдли, которого Сид воспринимал как нечто между слугой и недалеким старшим товарищем — как человека, с которым, при всех его достоинствах, никогда не получится говорить на одном языке. Фрэнки и Сильвия были единственными, кого ему не хватало бы в Городе, — если бы Город существовал.
И все должно кончиться так бездарно? Очередным обманом? Самые дорогие люди даже не оплачут его? У Сильвии хотя бы нет повода его ненавидеть, а Фрэнки? Он будет счастлив, что остался жив, и забудет это лето, как страшный сон. Что ж, правильно сделает.