Должно быть, он выглядел дико, потому что успевший прийти на работу садовник, в чьи обязанности также входило подметать дорожки по утрам, окликнул его и участливо осведомился, все ли с ним в порядке. Сид решил не отвечать и молча выкатил машину из гаража. Положил папку с Симфонией на соседнее сиденье и хотел уже ехать, когда сообразил, что брошенная возле Зазеркалья машина выдаст его с головой, если Фрэнки вздумает наведаться туда. Пришлось вылезать, тащиться на дорогу пешком и ловить такси. На его счастье, вид у него был такой ужасный, что первый попавшийся водитель сам предложил подвезти его «до больницы».
Деревья вытягивались вдоль дороги длинными стрелами. Вокруг начинал цвести, переливаться алый — вставало солнце. Багрянец царил на небе и щедро заливал все вокруг, и посреди лета Сиду померещилась осень. А ведь лето действительно кончалось. Между маем, когда он отыскал Фрэнки, и августом, вставшим на пороге, прошла как будто вечность, а на деле — ничтожный отрезок жизни, когда даже листья на деревьях не успели умереть.
Симфония спала рядом с ним, но он знал, что спит она вполглаза. Ее невидимые руки нежно обнимали его за пояс и вместе с тем крепко держали, не желая отпускать. Она цеплялась за него с ледяным упорством убийцы, с настойчивостью женщины, соскучившейся по ласкам. Она знала, что он отдастся ей, и сама была готова отдаться ему.
Когда он попал в Мнимое Зазеркалье, уже рассвело. Водитель не хотел выпускать его посреди леса, но Сид сделал вид, что его тошнит, под этим предлогом выскочил из машины и сразу свернул на знакомую тропу, не обращая внимания на растерянные окрики сзади. Ему даже стало немного весело: все это было похоже на детскую шалость, на приключение вроде тех, о которых он когда-то мечтал, рассказывая вечному благодарному слушателю в лице Сильвии о своих будущих подвигах. Но он не герой, он не годился для подвигов; всегда немного грустно осознавать это. Он — всего лишь слабый, изнеженный, бесполезный человек, который за свою жизнь только и сделал, что научился играть на фортепиано.
И с каждым шагом человек слабел, а исполнитель расправлял плечи; или, может быть, крылья? С каждым шагом Мнимое Зазеркалье все сильнее пугало человека — и очаровывало исполнителя. Мертвые остовы домов проклинали человека и улыбались исполнителю; фонарные столбы, увитые плющом, загораживали путь человеку и указывали исполнителю; остатки мостовой целились битым стеклом в человека и послушно стелились под ногами исполнителя.
Когда он приблизился к Резонансметру, по инструменту пронесся трепет, будто тот проснулся и узнал его. Сид пристроил папку на пюпитр, придавил ее камнем: ветер норовил сорвать и разбросать Симфонию. Мир не замер и не затаился; миру было все равно. Где-то неподалеку, возможно, копошились обитатели Зазеркалья. Ну и пусть: они подсознательно боялись Резонансметра и вряд ли приблизились бы во время исполнения.
Сид вспомнил свои кошмары и закрыл глаза, чувствуя, как накопленные сны выплескиваются из-под век. Все иглы раскрылись ему навстречу, все звезды расселись по местам, готовые падать. Его обступило что-то ледяное, колючее, пахнущее свежестью, и он вдохнул ее полной грудью, несмотря на то, что она не была похожа на воздух; и эта свежесть заполнила его, смяв и убив человека, дополнив послушную оболочку исполнителя новым акцентом — синим. И когда он открыл глаза, синий окружал, обнимал его и сливался с ним. Он моргнул, разыскивая Симфонию, и синяя иллюзия послушно расступилась, поблекла и повисла над ним крупными каплями застывшего дождя.
— Так ты ждало меня, мое Эталонное Искажение, — произнес он вслух, улыбнулся и раскрыл папку на первой странице. Положил руки на клавиши — и пальцы в тот же миг пронзила острая боль.
В первую секунду она отрезвила его и заставила отшатнуться. Потом ему стало и смешно, и горько. Вспомнились записи отца, в которых вскользь упоминалось о «некотором дискомфорте».
— Видишь, я умираю, — пробормотал он и сразу громко рассмеялся: — Ты доволен, отец?
Он взял первый аккорд, и вместе с отрешенным звучанием Резонансметра в воздух ввинтилась первая искра боли. Вскоре боль превратилась в фейерверк, после — в жгучее пламя, в раскаленную лаву, в слепящую звезду. И пока эта звезда восходила, ее сияние озаряло все вокруг — синим, и каждый ее луч дробился на миллион осколков, вспыхивающих и гаснущих. Симфония жила, полыхала и танцевала в воздухе, Симфония разговаривала с Сидом, обнимала его за плечи, целовала в губы, вгрызалась в самое сердце, выворачивала его наизнанку, черпала синюю кровь пригоршнями и жадно пила. Он был очарован ею и слеп; он послушно рассыпал пальцами ржавчину, порождая коррозию и не замечая, как та начала разъедать его самого; он выпустил из соседнего измерения Музыку Метели и окрасил в синий звенящую белизну снега; мир вокруг неудержимо бледнел.
Он надрывался, карабкаясь вверх за крещендо, и срывался вниз, в пианиссимо, чтобы в следующий миг оказаться пронзенным сфорцандо. Ноты обращались в ступени и пропасти, острые камни и колючий снег. Его бросало то в жар, то в холод. Он не боялся сфальшивить или обозначить неверный акцент: это было попросту невозможно. Он лишился собственной воли и не мог управлять телом — его делили Симфония и Резонансметр, ласкали и рвали в клочья.
Когда он добрался до третьей части, запыхавшийся, изнемогающий, но одержимо счастливый, заголовок «Агония» словно вернул его в реальность. Все разом обрушилось, закружилось перед глазами, и он бессильно уткнулся лбом в пюпитр, чувствуя, что больше не может сыграть ни такта. Должно быть, на этом моменте и сдался предыдущий исполнитель. Внутри плескалась боль, мешая дышать. Стук маятника гремел в ушах раскатами грома. Сид чувствовал, как жизнь покидает его, словно во время кровотечения: льется и льется наружу, пачкает воздух, непривычный и бледный; впрочем, возможно, это уже причуды зрения.
«Соберись», — приказал себе Сид и взглянул на ноты слезящимися глазами. «Агония» — плавало в воздухе, и тут он понял, что подразумевается агония исполнителя.
Он затравленно оглянулся и замер: он увидел щель. Пробоину. Широко раззявленная, она выплескивала наружу алую пену — океан из до боли знакомого Первого Искажения. Вокруг все выцвело. Листья на деревьях отливали голубым, по земле стелилась синева.
Вероятно, это был просто бред затухающего сознания, но видение показалось ему правдоподобным. Ему не хватало сил даже моргнуть, поэтому он смотрел и смотрел, поражаясь инфернальной красоте пробоины. Значит, вот каков источник Искажений. Вот через какие двери проскальзывал и преломлялся каждый мир, в котором ему довелось побывать за двадцать лет. Все-таки это действительно было Первое Искажение — Эталонное, именно оно служило проводником для остальных.
«Я должен доиграть до конца, — подумал он и заставил себя повернуться обратно к нотам. — Если я остановлюсь сейчас, я не закрою Первое Искажение и, возможно, добавлю к нему свое. Ничем хорошим это не кончится. Мир еще больше исказится, и это случится по моей вине!»
Руки страшно болели и не слушались, глаза отказывались разбирать нотный рисунок, но Сид напрягся из последних сил. И по мере того, как он погружался все глубже в предпоследнюю часть, он понимал, что агония — это прежде всего агония закрывающегося измерения. Ускользающего мира. Предчувствие потери. Апофеоз боли. Он даже не удивился, когда на середине части откуда-то сбоку открылась невидимая дверца, оттуда выскочили два стальных браслета, обхватили его запястья и ощерились вовнутрь множеством шипов. Кровь залила клавиши, разбавив синий туман, играть стало скользко и неприятно, но Сид кое-как добрался до конца части, и тогда браслеты убрались на место.
Взглянув на истерзанные запястья и заполненный собственной кровью крохотный резервуар сбоку от клавиатуры, он задался вопросом, какой сюрприз Резонансметр припас для последней части, но долго размышлять не стал — силы покидали его стремительно и безжалостно, следовало поторопиться. Он уже не мог играть с достаточной громкостью, не был уверен, что извлекает какие-нибудь звуки и хотя бы нажимает на клавиши, но Симфония продолжала звучать у него в голове, стройная, ясная, совершенная. Последняя часть называлась «Отмена» и звучала потерей. Потеряно было Первое Искажение, двадцать лет подглядывавшее в замочную скважину соседнего мира; терялись и рассеивались синие вихри; все заканчивалось, рушилось и рассыпалось. Волшебство умирало.