Хоть день ещё в разгаре и уходить жаль, но мне уже пора домой: дела ждут. Собираясь запереть дом, я вдруг замечаю, что под потолком опять мечется та же самая бабочка: наверно, залетела в открытую дверь. Вздохнув, снова иду за банкой, чтобы изловить эту глупышку и отпустить на волю.
По дороге домой я покупаю увесистое ведёрко мороженого: мы не ели его, наверное, с прошлого лета.
Мой Ангел возвращается с работы немного раньше обычного. Отдувается, сбрасывая в прихожей лоуферы и шлёпая босиком в спальню – раздеваться:
– Уф, жарко сегодня... Кажется, лето опомнилось.
Да, после затянувшегося дождливого холода мягкое двадцатипятиградусное тепло кажется адским пеклом. Есть в жару не хочется, и Александра отказывается от ужина, но у меня для неё сюрприз – прохладительный десерт. Живая, свежесобранная малина из сада способна превратить даже самое заурядное мороженое в летнюю сказку, но сегодняшняя покупка обернулась редкой удачей. Пломбир удался на славу: он не водянисто-ломкий, как основная масса весьма посредственного продукта, которым забиты магазины, а настолько плотный, что ложка намертво вязнет в нём, как в засахарившемся мёде. Я воздвигаю в вазочке сладкий айсберг и осыпаю его ярко пламенеющими, словно кровь на снегу, бусинками малины. Только отборнейшие ягодки удостаиваются чести украсить собою холодное сливочно-ванильное ложе, и я подношу эту красоту Ангелу, вышедшему из душа в махровом халате и с полотенцем на голове.
– Надеюсь, от этого ты не откажешься!
Глаза Саши оживают, сурово-усталая складочка меж бровей разглаживается, а рука по-детски радостно тянется за ложечкой и отправляет в рот кусочек ледяного лакомства. Улыбка приятного удивления прокладывает ломкую морщинку у строгих губ.
– М-м... Слушай, а хорошее мороженое! Давно такого не пробовала. Прямо вкус из детства. А с малиной так вообще фантастика... Спасибо, Лёнь.
Её прохладные губы овладевают моими, и сладкая, чуть липкая малиновая нежность уверенно проникает внутрь.
Между тем верхушки далёких клёнов за окном уже багрово полыхают, озаряя августовский вечер грустноватым светом бабьего лета. Медово-яблочная сладость воздуха отдаёт мятным холодком, сливочно-малиновые чары тают во рту, а ветер ворошит и перебирает на асфальте первые жёлтые листья.
Запах весны
Он всегда ощущается как-то вдруг – радостно, празднично, будто нежданный подарок. Просто выходишь однажды на улицу и...
«Пахнет-то как!»
Холодный влажный воздух льётся в лёгкие сладко, как сок со льдом. Впрочем, нет такого фрукта на свете, вкус и аромат которого даже отдалённо напоминал бы этот бодрящий нектар, разлитый между бестревожно чистым небом и пробуждающейся землёй.
«Цвик-цвик... Тень-тень-тень!» – раздается сверху, с голых коричневых веток, и прохладное, чистое, пронзительно-твёрдое эхо птичьего голоса хрустальными шариками летит в небесную даль.
Солнечные лучи щекочут усталый, вечно близорукий от зимнего серого сумрака взгляд, и глаза сперва щурятся, отвыкшие от яркости, а потом начинают мало-помалу наслаждаться. Каблуки без хруста проваливаются в отсыревший снег, блестящий тысячами водянисто-прозрачных крупинок, и невольно понимаешь: зиме конец. Тает зачарованное белое царство, и вместо царапающих щёки иголочек мороза в воздухе носится радостная бесприютность и тревожная свежесть, от которой слёзы пощипывают глаза. Всё вокруг дышит, и я дышу тоже, удивлённо смакуя каждый глоток весенней ясной синевы. Я – одно сплошное дыхание.
Закрываю глаза и слушаю солнце сквозь веки, а слух превращается в зрение, отчётливое, цепкое, новое, передающее истинную суть вещей. Минуя глаза, образы льются сразу в мозг, острые, как льдинки, и свободные от пыльного слоя условностей. Город исчезает, растворяется в море талой воды, остаётся лишь сухой узор голых веток, солнце, птицы и этот запах. Весеннее сознание вытесняет из сердца пену суеты – всё это щепьё и рухлядь, наносной осадок, сор. Горло и зубы ломит от свежести, голос изливается мутным ручьём, а берега нависают льдистыми козырьками над его струями.
Белым пёрышком обоняние щекочут духи, и шлейф строгой изысканности с горьковато-холодящими нотками органично вписывается в общую симфонию запахов. Галантной рукой в белой перчатке с алмазной пуговкой он приглашает весну на танец, и та не может устоять перед этим обаянием.
Перчатки на самом деле чёрные, как и рукава облегающего фигуру Ангела короткого пальто. Воротник зябко приподнят и оберегает мягкие складки кашне – источник элегантного аромата духов. Мне хочется уткнуться в них носом, раздвинуть их пальцами и добраться до шеи: у меня приступ нежности. В отличие от нас, у наших теней на весеннем льду паркового пруда нет ограничений и рамок – они могут целоваться при всех, и неважно, сколько ещё других теней скользит рядом. Я вбираю в лёгкие колдовство солнечного дня, и струйка моего дыхания приводит пространство в движение. Тени начинают вальсировать в зеркальном зале с небесно-синим куполом вместо потолка, в то время как наши руки невинно лежат рядом на перилах мостика. Душа освобождается, вытаивает из мертвенно-зеленоватых полярных торосов и режет сверкающими коньками покрытый водой лёд.
Мне хочется исцелить, изгладить горечь морщинок возле любимых глаз, которые вобрали в себя всю усталость серого весеннего снега. В гулкой, внимательной тишине еловой аллеи голоса птиц звенят серебряными струнами, одетые в светлый холод обертонов; мы просто идём, но тени наших ног сплетаются в чувственном ритме, и мне мерещится густо-янтарный жаркий закат, жемчужная морская пена, мокрый песок и два слившихся в танце силуэта. Это беззаботный край, свободный от тревог и мыслей о кризисах, работе, выживании, угрозах, катастрофах, войнах – тихий уголок личного счастья, где звучит вечное танго.
Снег, смёрзшийся в мелкие кристаллы толчёного стекла, шуршит под ногами. Чинно шагаем под руку мимо киоска, в котором продают тюльпаны.
– Подожди-ка.
Ангел открывает тяжёлую, тугую дверь, а через полминуты белые бутоны зябко жмутся к моему рукаву. Солнце блестит начищенным глянцем на голенищах сапогов и шпорах конных полицейских; из-под форменной шапки на спину одного из них спускается длинный рыжевато-каштановый хвост. Забавно: хвост лошади такого же цвета. Всадница при исполнении оборачивается и бросает на нас через плечо служебно-цепкий взгляд из-под отягощённых слоем туши ресниц, и во мне боязливым комочком пульсирует беспокойство. Две женщины идут под ручку, а одна из них с цветами – состава преступления в этом нет, но... Мало ли.
Но я – под защитой невидимых белых крыльев, и в стройный ансамбль ароматов еле уловимо добавляется горьковатый, утончённо-грустный дух тюльпанов. Хрустальные туфельки весны топят снег шагами, а край её платья скользит влажным шёлком ветра по лицу. Её запах хочется пить, а лучи солнца – цедить сквозь ресницы. Её голос в небе – громче с каждым днём, скоро он накроет землю звенящим куполом света, а пальцы этой владычицы проберутся в сердце, излечивая его от зимней депрессии.
Запах весны – самый чистый из всех, самый тонкий и щемящий, его невозможно подделать или синтезировать. Это абсолют, извлечённый из земли, неба и тающего снега, эссенция жизни, летучий эфир птичьих трелей. Его нельзя закупорить во флакон, чтобы нюхать зимой: он – для сиюминутного наслаждения, для восприятия здесь и сейчас. Он – чья-то светлая и мудрая душа, растворённая в воздухе.