Лида принесла коньяк, лимон и зачем-то еще сыра, нарезанного кубиками.
— Закуси хоть немного. С бутылки знаешь что утром будет? А случись что — и вечером начнется…
Силов улыбнулся и потянул Лиду за рукав:
— Лида, пересади меня на мое место, а этого мужичка сюда! Ему все равно, а я пыхну втихомолку…
Лида пошла узнавать. Мужчина встрепенулся и торопливо и даже пугливо прикрыл телефон обеими руками. Официантка что-то говорила ему, показывая на Силова, мужчина слушал внимательно, продолжая сидеть как прилежный школьник за партой. Лида замолчала — мужичок не отвечал, красное лицо не выдавало ни одной мысли. Он просто смотрел на официантку. Выждав паузу, она еще раз повторила свою просьбу, повторила и движения рук в сторону Силова. Мужчина молчал… Лида пошла к себе в закулисье ресторана, попутно выразительно пожав плечами, глядя на Виктора. Кругло- и краснолицый перевернул телефон, сунул его во внутренний карман пиджака, подтянул к себе тарелку, рюмку, пустой графин, шумно встал и пошел к Силову. У столика Виктора покрутил тарелкой вокруг графина — знак был достаточно ясен: меняемся…
Силов поднялся, буркнул: «Спасибо», взял свою бутылку с коньяком и грамм сто вылил в графинчик «кого-то из публики». Тот ничего не сказал и, кажется, даже внимания не обратил. Но Виктора это не интересовало. Перебравшись на свое законное место, он выпил, предварительно подержав перед лицом бокал, развернул немного пальму, спрятал лицо за листья и закурил, стряхивая пепел в цветочную кадку. Настроение улучшилось… Легкое возбуждение самоуверенности проскочило по телу Силова — стало необъяснимо легко и безответственно.
Приоткрыв мутное от пыли-грязи окно, Виктор смотрел в черную с огнями улицу. Красный и зеленый глаз светофора уже сменился на ядовито мигающий желтый, и только синехолодные миндалины уличных фонарей разбавляли эту черно-желтую саламандру — улицу. Силов затянулся и выставил рот с дымом в щель окна… М-да, полтинник…
Он не пугался своей мысли, нет. Никакого полтинника Виктор не чувствовал. Устал же он не от своего возраста, а от вынужденного смирения пожившего человека перед фактом: ни одна минута не соответствовала тому, что принято называть полноценной жизнью.
Силов знал, что жизнь устроена по каким-то законам, которые и делают саму эту жизнь невыносимой. Когда-то в детстве, в советские и перестроечные школьные годы, когда еще изучали диалектический материализм, учительница заставляла читать «Капитал» Маркса. Советская фанатичка была умна, остроумна, что магически действовало на школьников: все без исключения отчитывались учительнице знанием «Капитала». Юный Силов, как и все, читал этот «Капитал», ничего не понимая, ничего и не пытаясь понять — он просто читал и все. Два раза в неделю урок обществоведения проходил в отчаянных попытках юных людей рассказать ту или иную главу идиотской книги. Фанатичка комментировала через каждое предложение — пытка добиралась и до тех, кто просто слушал. «Что имеется в виду?» — кричала учительница и пальцем указывала жертву своего вопроса.
Силов читал и читал — до потери всякого взаимодействия с реальностью. Он не понимал ничего, но страх перед пыткой заставлял его перечитывать еще и еще раз… Однажды он прочел фразу, которую вспомнил сейчас, сидя под пальмой и которую тогда юный Силов вдруг почувствовал как самое важное из всего ужасного текста Маркса. Фраза была простой и на протяжении жизни слышалась часто по поводу или без него — просто звучала как магическая формула непонятного или неприятного. «Единство и борьба противоположностей!» Вот она, сука-фраза-мысль, которая, как потом выяснилось, определяла смысл и назначала суть жизни!
Почему это сейчас вспомнилось Силову? Уж не потому ли, что тогда, тридцать пять лет назад, это единство взорвало все, что находилось в голове пятнадцатилетнего, испуганного фанатичкой мальчишки. Как это? Единство противоположностей! Как это? Борьба этого единства! Ни тогда, ни сейчас Виктор не понимал казуистики этого выражения. Но позже он догадался, что именно в нем, в этом выражении, заключено что-то настоящее. Такое настоящее, которому невозможно сопротивляться. Силов не сопротивлялся: в юности — по причине отсутствия хоть малейшего понимания важности вопроса, а сейчас — в силу осознанного несогласия: уж не считать ли единством директрису и себя, чтобы потом в этом разбираться и еще бороться?
Сейчас, вливая в себя коньяк, он знал, что еще совсем молод, жаден и ненасытен… И весь процесс одинокого юбилея под пальмой такой получился только потому, что ему уже пятьдесят, потому что уже существует усталый театр в голове и в оркестровой яме, потому что ничего не хочется, кроме жажды чего-то хотеть…