— Ладно, а я пойду распоряжусь, чтобы поторопились с ужином и поставили еще один прибор.
Америго, потоптавшись, тоже покинул гостиную.
— Ну, рассказывай, деточка, — погладил ее по руке Тосканелли. И Симонетта, давно не позволявшая себе расслабиться, вдруг почувствовала, как слезы ручьями хлынули из глаз.
— Ну, будет, будет! — всполошился добрый старик. — А хотя… иной раз лучше выплакаться. Веспуччи не обижают? Только пожалуйся — я уж им!..
— Нет, — качнула она головой. — Просто… просто… у меня чахотка.
— С чего это ты решила?
И она, перемежая речь всхлипами, поведала обо всем — от случившегося в мастерской Сандро приступа кашля.
— Так, так… — скорбно поддакивал ей Тосканелли. — А где болит? Здесь? И здесь? Давай-ка послушаю.
Америго, посчитав, что раз наступила тишина, то «секреты» кончились, торкнулся в дверь. Но маэстро грозно крикнул, чтобы пока он не позволит, никто сюда носа не совал.
— Вы назначите мне лекарства? — спросила Симонетта.
— Обязательно. И полегчает, увидишь.
— Спасибо. Но, дядюшка Паоло, скажите, сколько мне осталось жить?
— Девочка моя, давай-ка вместе соберемся с духом. Ты ведь умница, правда? Не зря тебя боготворит Флоренция. Птичка моя, я был бы счастлив поменяться с тобой местами и хоть сейчас предстать перед вратами святого Петра. Стыдно жить таким старым башмакам, когда уходят совсем юные. Но все, что в моих силах, это уменьшить боль и, может, чуть отсрочить черный миг.
— Скажите лишь, когда?..
— Декабрь уж на исходе, — маэстро пробормотал что-то неразборчивое и только спустя несколько минут, растянувшихся серой пряжей, ответил: — Даст Господь, встретишь день Примаверы.
— А до каких пор я смогу ходить?
— Даст Господь, до Благовещенья.
— Что же делать сейчас?
— Больше лежать. Не тратить сил понапрасну. Ты писала в Геную?
— О болезни? Нет. Не хочу расстраивать родных.
— Понятно, милая, но лучше все же сообщи. Надо попрощаться.
Губы Симонетты снова задрожали.
— Ты боишься, дитя мое? — ласково спросил Тосканелли. — Не бойся. Уж сколько друзей проводил я из этого мира. И когда приходил последний час, они встречали его спокойно и просветленно. Все боли и горести остаются на грешной земле. А за чертой — лишь тихая радость. Понимаешь?
Она кивнула.
— Главное — успеть очиститься от грехов здесь. Потому-то я берусь за лечение тяжелых больных только при условии их исповедания. А ты? Давно ли ходила к исповеди?
— Давно, — уронила Симонетта.
— Я скажу Анастасио, чтобы он прислал к тебе любого священника, которому ты доверяешь более других. Я смогу помочь тебе справиться с болью, поселившейся в теле, а пастырь духовный освободит от малейшей скверны, проникшей в душу. Поторопись. Нельзя терять время. Я приготовлю микстуры. Хоть и горьки они, но принесут облегчение. Как только дашь знать через Америго, что исповедалась, я с ним же пришлю лекарства, договорились? Успокоилась, девочка моя, глазоньки высохли? Ничего не бойся. А я тебя не оставлю. Пойдем-ка поужинаем. Ешь больше.
— Вы расскажете серу Анастасио?
— А ты не хочешь этого? Но нужно. Он вправе знать все.
Симонетта не слышала, что уж там говорил старый маэстро своим друзьям Веспуччи, задержавшись после ужина. Но со следующего дня отношение к ней, давно ставшее спокойно-безразличным, сменилось подчеркнутой заботливостью. Только и слышалось: «Симонетта, тебе не дует? Что бы ты желала к обеду? Садись ближе к камину. А может, проветрить комнату?..» Случалось, ей даже хотелось, чтобы про нее опять забыли.
Накануне Рождества Медичи прислали Симонетте приглашение на бал. Сер Анастасио ответил кратким уведомлением сиятельного семейства, что невестка его больна, поправится не скоро, а посему пусть не тревожат донну призывами принять участие в увеселениях. И конечно же, ничего ей не сообщил.
А тут и Марко приехал. Довольно холодно он поздоровался с женой — не по ее ли милости и милости Медичи он скитался по морям Бог знает сколько месяцев. Прибыль — вещь великая, но и домашний покой иногда необходим.
Отогреваясь и оттаивая душой, к праздничному ужину он повеселел. И сер Анастасио решился рассказать сыну о беде, подкравшейся к их дому. Попросил не обижать бедняжку, да и самому поостеречься — как бы тяжелая болезнь не перекинулась на Марко.
— Господи! — воскликнул тот. — Думал, хоть под отчей крышей найду покой. Уж лучше бы и не возвращался!
— Прекрати! — оборвал его отец. — Негоже думать лишь о себе.
Марко пообещал делать все, что потребуется. Но при взгляде на Симонетту, подошедшую с каким-то безобидным вопросом, почувствовал, как холодок пополз по спине.