— Мне не удается присутствовать на каждой встрече, но слышал, что разбирали тезис Альберти: «Можем ли мы признать, что обязаны Фортуне тем, что обретено нами благодаря нашей доблести?»
— И что?
— Вероятно, сошлись на том, что разум могущественнее Фортуны, а мудрость — случайности. Но я не люблю подобных тем. Поскольку и Фортуна зависит от воли Господней.
Симонетта закашлялась, прижав платок ко рту. Отец Маттео крикнул горничную. Анна принесла теплое питье. Снова оставила больную наедине со священником. Он, глядя не посиневшие губы Симонетты, истово произнес:
— Помолимся, дочь моя. Господь милостив и не оставит тебя. — Стал усердно молиться, время от времени осеняя крестным знамением грудь страждущей, где притаилась грозная болезнь. Симонетта шепотом вторила ему…
Маттео Боссо ушел, и она ненадолго уснула, даже и во сне помня о драгоценном листочке, спрятанном под подушкой. Хотелось продлить предвкушение праздника. И читать слова, написанные рукой любимого, когда мучительница-чахотка даст короткую передышку.
Священник, как и обещал, сразу направился к Тосканелли, уверил его в очищении души рабы божьей Симонетты. И маэстро, ни минуты не мешкая, прислал с сынишкой своей служанки лекарства с подробным описанием их применения. Так что, пробудившись, Симонетта с надеждой проглотила какой-то горький порошок и запила его глотком поистине тошнотворной микстуры. Но спустя четверть часа заметила, что и вправду полегчало. Уже достала письмо, и вновь спрятала его. Чтение походило на свидание с возлюбленным. Так пристало ли ей быть в таком виде? Позвала Анну. Та оказалась занятой, и пришла Лена.
— Может, поешь что-нибудь? — спросила она.
— Пока не хочется. Но, если не затруднит, помоги мне переплести волосы.
— Конечно. Не поднимайся. Я сама достану гребень.
— И свежую рубашку…
Лена взглянула на нее удивленно — вчера ведь меняли белье, но спорить не стала. Все чаще ее мучила совесть за те два послания, адресованные Марко. Сейчас уже, при тягостном состоянии Симонетты, они казались ей подленькими. Куда подевалась вся зависть?
Симонетта пересела в кресло. Золотистые волосы рассыпались, едва не доставая пола, но какой теперь прок от их красоты? Наконец, они снова уложены в косы.
— Что-нибудь еще? — спросила Лена.
— Нет. Спасибо. Я почитаю, пока светло.
Дверь закрылась. Рыжее солнце клонилось к горизонту, освещая снег за окном так, что он казался почти теплым. Комната была хорошо протоплена, тиха, грудь почти не болела. Симонетта медленно развернула листочек.
«Любовь моя, ангел мой, солнышко, Симонетта! Душу мою переполняют тысячи ласковых слов, а я даже не могу написать «люблю» столько раз, сколько мне хочется — для этого не хватит бумаги всей Тосканы. Сокровище мое, добрая моя девочка, созданная для поцелуев и подаренная мне небом, я, наверное, не был достоин тебя, и вряд ли заслужил такой награды, как твоя любовь. Я в отчаянии, что ничем кроме молитв не могу помочь тебе, сожалею и раскаиваюсь, что не изучал врачебных наук. А ты ведь знаешь, родоначальником нашего семейства был медик, отсюда и в гербе Медичи — венец из красных шариков-пилюль. Радость моя, печаль моя, Симонетта, я люблю тебя со всею страстью и с безумной нежностью, я хотел бы любить тебя еще сильнее, но это, к несчастью, невозможно. Сердечко мое, я стал суеверен. Но если отмести веру в колдовство и еле теплящуюся надежду на вмешательство добрых небесных сил, остается лишь тупой фатализм. Единственная моя, сделай все, чтобы жить долго, слушайся маэстро Тосканелли. Я советовался со многими знающими людьми. Говорят, что лучше его никто не поможет. Потерпи, любовь моя, и постарайся не отказываться от горьких микстур, доставленных маэстро. Я с величайшим блаженством сам выпил бы всю горечь, оставив тебе лишь нектар, но, может быть, в ней — спасение? Амор-амарор. Ласточка, ясонька, если мне не удастся скоро свидеться с тобой, не огорчайся, ты ведь знаешь, я всегда рядом, и каждый миг думы мои — о тебе. Ах, если бы мне дозволили быть возле, ты убедилась бы, что более терпеливой и заботливой сиделки не сыскать во всей Флоренции. Душа моя, если я хоть чем-то, хоть какой-то мелочью могу облегчить твои страдания, сообщи через Сандро или Тосканелли…
С надеждою,
Джулиано.»
Время тянулось бесконечно и печально. Можно было бы переносить боль и кашель, если бы было чего ждать. Опять фраза Петрарки не оставляла Симонетту: «Попал я в лабиринт, где нет исхода». Она знала, что если очень захочет, может настоять на свидании с Джулиано. Не посмеют Веспуччи противиться воле умирающей. Но… зеркало, висевшее на стене, правдиво свидетельствовало о неумолимой болезни. Черты лица заострились, кожа напоминала пергамент, губы отливали синевой. И чтобы такою он запомнил ее навсегда?! Нет, нет!