Вынырнув из небытия, еще не открывая глаз, она услышала одновременно серебряный звук капели и щебет птиц. Вот и весна наступила. Последнее время Симонетта почти все время спала — такое уж действие оказывали лекарства Тосканелли. Давным-давно, в самом начале их любви, Джулиано рассказал следующее о прославленном деде своем: незадолго до кончины Козимо жена спросила, почему он все время закрывает глаза? На что тот ответил: «Надо же им привыкать». Вот так-то.
Только и света в окошке, что приход Боттичелли. Хотя на этот раз света — солнечного — оставалось уже чуть-чуть. Потому что, когда спросили ее, хочет ли она видеть художника, Симонетта, с радостью согласившись, сказала, чтобы пришел он на закате. Или в сумерках. И не увидел, на кого она стала похожа.
— Сандро, миленький, как хорошо, что ты навестил меня!
— Да я бы хоть каждый день!… Если б не суровость — или заботливость? — Веспуччи. — Он взял в ладони невесомые пальчики и приник к ним губами. — Ах, донна Симонетта!..
— Ну, рассказывай, чем нынче живет Флоренция?
— Безрадостно живет. Богиня Венера заточена в крепость, закрыта на сорок замков. Богиня болеет, а потому — никаких карнавалов. Зато медведь выбрался из зверинца и натворил разных бед на городских улицах.
— Жаль. А как развлекаются нынче в палаццо Медичи?
— Скучно. Не знают, что и выдумать, затеяли как-то игру: каждый должен был сказать, каким пороком наделенное предпочел бы видеть любимое существо, с каким недостатком смирился бы легче, ибо нет непорочных, ибо и на солнце есть пятна.
— И что ответил Джулиано?
— Его не было в тот день. Да и в другие… Посидит молча и исчезнет. Словно привидение.
Симонетта зажмурила глаза, стараясь удержать слезинки, спросила:
— А что там слышно про древнюю римлянку? Она, правда, дочь Цицерона? Лена что-то говорила, но и сама толком не знает…
— Кто ж может знать наверняка? Я повторю лишь, что болтают в тавернах… Каменщики, работающие на земле монастыря Санта-Мария-Нуова, якобы нашли мраморный саркофаг с надписью «Юлия». А в нем тело юной девушки, натертое бальзамом, кедровым маслом. И хоть лежит оно с незапамятных времен, тлен его не коснулся — свежо и нежно. А личико просто ангельское. Не верится. Но даже если и так, то что ж с того? Все равно прекрасней Симонетты не было и не будет в Италии.
— И самой Симонетты тоже скоро не будет.
— А вы помните, что однажды сказал Петрарка?
«Вступил я в лабиринт, где нет исхода…» — сразу подумала она.
— Этот несравненный поэт, — продолжил Боттичелли, — уверял друзей, что его песни создадут бессмертие не только ему, но и Лауре.
— Да? — задумчиво произнесла Симонетта.
— И он прав, милая донна. Но что такое стихи? Они вещественнее музыки, конечно, но тоже эфемерны. И кроме имени «Лаура» мы мало что знаем о его возлюбленной, представляя ее в меру своего вкуса и воображения. Или вот еще… Марсилио Фичино сказал недавно: мол, человек старается сохранить свое имя в памяти потомства, он страдает оттого, что не мог бы быть прославляемым даже в ушедшие времена. Ну, если взять меня, о безвестности в прошлом я не печалюсь. Уверен в очень долгой жизни своих полотен. Но, Симонетта, если останутся они, останетесь и вы. И покинув землю, когда бы это ни произошло — а ведь не зря старый Катон у Туллия спросил: «Кто настолько глуп, чтобы достоверно знать, будь он даже очень молод, что доживет до вечера?» — так вот, покинув грешную землю, вы не исчезнете дуновением ветра в просторах мироздания, вы останетесь, чтобы радовать людские взоры прелестным ликом.
— Венера?..
— Разве ж только Венера? Да какое бы женское лицо я ни взялся писать, получаетесь вы, поскольку затмеваете остальных.
— Друг мой, Сандро… — только и смогла сказать Симонетта, не находя слов, способных выразить признательность ему и столь же трогательных.
— Вы устали? Мне уйти?
— Пожалуй…
Он бережно уложил на покрывало ладошку, согретую его дыханием, и, не отрывая взора от лица, ранящего его каждой черточкой, двинулся к двери.
— Там Амор скребется, — еще сказала Симонетта, — впусти его, пожалуйста. Мне спокойнее, когда он рядом.
Время потеряло свою самоценность и просто слилось с ожиданием смерти. Приезд родителей, казалось, должен был обрадовать Симонетту. Но — странно — этого не произошло. Отвыкли друг от друга. Матушка была всеми мыслями в Генуе — трехлетний братик Симонетты, малыш Карло, остался на попечении тетушки. У отца и не было никогда особой духовной связи с дочерью. К тому же родители, пережив немалое потрясение от тяжелого известия еще в Генуе, за долгую дорогу почти смирились с утратой. Синьор Донато каждый день утром и вечером заходил в комнату Симонетты справиться о здоровье, а остальное время проводил вместе с Марко, занимаясь торговыми делами. И зять не преминул, ну, не то чтобы пожаловаться, а слегка намекнуть на несколько легкомысленное поведение Симонетты. Еще чуть-чуть и синьор Донато решил бы, что стремительно развивающаяся болезнь — не иначе как возмездие, но дочь-то все-таки родная, и он прогнал от себя черную мысль. Матушка же, из самых лучших побуждений, толклась целый день в спальне, все что-то рассказывала или спрашивала, думая, что отвлекает дочь от тягостных мыслей. А на самом деле утомляла ее безмерно. И когда она в сотый раз пожалела малыша, оставленного в Генуе, Симонетта оказала: