— Я думаю, вам лучше вернуться, повидались — и хорошо.
— Правда? Ты не обидишься? — спросила матушка.
— Конечно, нет! — И помолчав, попросила: — Дай мне ларец с драгоценностями.
— Вот, пожалуйста. Что тебе нужно?
Симонетта высыпала на постель искристую горку.
— Сейчас я тебе кое-что верну. Мне уже не пригодится. А у Веспуччи и так хватает. Подвеску и ожерелье — Лене. Она с ног сбивается, чтобы мне помочь. Это колечко — Анне, добрая девушка. Это оставлю Кристине. Ты, матушка, ее не знаешь, но… Я ей очень многим обязана. Себе оставлю жемчуг и два колечка. Остальное забирай, прямо сейчас.
— Доченька… Да как же?!.
— Ма, прости, я устала, посплю немного…
Вот и уехали. И опять в спальне воцарилась тишина. Сколько же осталось ждать? Мысли текли по трем направлениям, но собирались вместе в одной точке, вспыхивающей все чаще фразой: «А хорошо бы ускорить конец». Лекарство Тосканелли, неплохо помогавшее месяц назад, почти перестало снимать боль. Она была главным врагом. И среди обрывков стихов и изречений древних мудрецов, бесцельно толпящихся в голове, всплыла однажды эпиграмма все того же Марциала: «Чтобы избегнуть врага, покончил Фанний с собою. Ну не безумно ль, дабы не умереть, умирать?»
Но если три года назад она возмутилась бы и удивилась вместе с Марциалом, то теперь же прекрасно понимала этого неведомого Фанния. Дальше… И сейчас-то невыносимо смотреть на себя в зеркало, а еще через месяц?.. А ведь никому не откажут Веспуччи в прощании с нею, когда душа уже оставит тело. Невыносимо представлять, как милый Джулиано отшатнется от той, кого он помнил красавицей. Остаток жизни был совсем не нужен Симонетте. Но с детства внушалось: не рай, но ад ждет самовольно ушедших из жизни. А если даже и дождется она последнего, мучительного, предназначенного ей часа?.. Врата рая ведь все равно закрыты для нарушивших брачный обет. Жалеет? О нет! Один лишь летний день в охотничьей сторожке стоит мук ада. Да и есть ли он? Всеведущий Лукреций не упоминал про ад, но писал, что смерть спасет, не оставит «больше ни тоски никакой, ни стремлений ко всем этим благам». И чуть дальше еще: «Да что ж горького тут, коли все возвращается к сну и покою…» Добрейший отец Маттео отпустил ей все грехи до конца жизни, а значит и тот, который представляется теперь не грехом, а разумным выходом. Из лабиринта?..
Трудно было только решиться. Решившись же, остатки сил и воли Симонетта направила на выполнение замысла. Она надеялась на помощь Лены и почему-то была уверена в успехе.
— Лена, — попросила она, — достань-ка из ларца подвески с рубинами… и ожерелье.
— Ой! — воскликнула та, откинув крышку. — А здесь почти ничего больше и нету. Где ж остальное?
— Я матушке отдала. Достала? Они тебе нравятся?
— Еще бы!
— Тогда прими их в подарок. От меня. На память. Ты что?..
Лена изменилась в лице, бросила драгоценности в ларец и отодвинула его.
— Нет!
— Но почему?
— Не могу, — и всхлипнула.
— Ну, в чем же дело?
— Не могу и все, — сказала та и направилась к двери. Уже дотронувшись до ручки, резко повернулась и подошла к постели. — Я скажу. Все равно придется сказать. Иначе спокойной жизни не будет. Я не стою никаких благодарностей. И подарков…
Лена стояла чуть сбоку, лица ее не было видно Симонетте — только опущенная правая рука с пальцами, то сжимающимися в кулак, то напряженно выпрямляющимися.
— Ты про письмо… — проговорила Симонетта.
— Как? Ты знала? — и добавила упавшим голосом: — Их было два. Одно — про танец факела и шляпы, а другое — про портрет, написанный юнцом Пьеро.
— И это?.. — тихо переспросила Симонетта.