И вот все ближе веселые звуки карнавального шествия. По улочкам, впадающим в Сан-Фелиппо, ручейками текут хохочущие ряженые. Дудочки, свирели, барабаны — кто во что горазд, лишь бы посмешнее. Мрачноватые улицы Генуи разукрашены цветочными гирляндами, флагами и коврами, свисающими с балконов.
Симонетту занимало одно: сможет ли она в карнавальной суматохе найти Мартина, вернее — отыщет ли он ее? Синьор Каттанеа, одетый, конечно же, Меркурием, крепко держал дочь за руку. «Но пока — пусть!». Лена, Эмма и донна Лукреция шли следом за ними. «Дядюшка!», — кинулся к Донато паяц с бубенчиками на колпаке, стянул маску, оказалось — Ринальдо. Симонетта смотрела по сторонам в надежде увидеть Мартина. Но в каком он костюме — Арлекина, Серафима, Вакха, Марса?.. Маски кружились вокруг. Лишь смеющиеся рты и пряди волос, выбивающиеся из-под шляп, могли выдать кого-нибудь. Симонетта оглянулась. Лена приложила палец к губам и помахала кому-то веткой с розовыми бутонами. Ринальдо, хохоча, всучил Донато корзинку с конфетами в ярких обертках. Тот на секунду выпустил руку дочери, чтобы передать сладости жене. И мгновения хватило — какие-то бесенята втерлись между ним и Симонеттой. Он озирался в растерянности — только что ведь была рядом. Стал звать ее, и Лукреция пришла на помощь, и Лена кинулась на поиски, но тут же сама исчезла из виду. Хотя и происходило все в двух шагах от дома.
Проклиная себя за беспечность, единственный из толпы с лицом унылым, сбросив нелепую маску, поднялся он на крылечко и изо всех сил тянул шею, надеясь сверху углядеть светло-зеленое платье дочери. Тщетно. Поскольку голубая шаль, припасенная Мартином, уже окутывала ее голову и плечи.
— Я так боялся, что тебя не выпустят!
— А как же увидел меня в этой сутолоке?
— Ринальдо помог. Я караулил у ваших дверей. И, как вышли, был все время возле. Я протянул тебе лилию. Вот же она, в твоей руке.
— Это был ты?
— Да! И тут же сменил маску.
— А я не узнала.
— Неважно… Идем, идем…
— Куда?
— Тут, за углом, у часовни беседка, скамейка. Мы сможем побыть наедине.
— Хорошо. Но солнце садится. До первых звезд я должна быть дома. Отец и так уже, верно, голову потерял.
— Ну и пусть! Себя бы вспомнил в молодости!
— Нехорошо…
— Ах, забудь!
Звуки музыки и гомон то приближались, то отдалялись и вдруг исчезли. Рядом запела цикада. Солнечные лучи еще скользили по крышам, золотя кресты и купола, а к беседке уже подбирались сумерки. Сомбреро Мартина помялось, маска мешала видеть Симонетту. Он сбросил и то, и другое. Освобожденно рассыпались каштановые кудри.
— Милая, — он приподнял вуаль, коснулся атласной щечки. Она почувствовала трепет его пальцев, тряхнула головой. Будто сама собой соскользнула маска.
Если бы у них были дни или хотя бы часы, они могли бы наговориться обо всем, излить друг другу свои обиды и надежды. Но минуты, подаренные праздником, истекали. Можно было только вздохнуть и прильнуть губами к губам. Мартин осыпал поцелуями ее лицо и руки. Вдруг замер на мгновение:
— Это кольцо… чей-нибудь подарок?
— Да? — почему-то вопросом ответила Симонетта. — Ах, это… Жениха.
И действительность вломилась между ними, внося диссонанс обреченности.
— Как же так? Давно?
— Неделя.
— И скоро?..
— Увы. — Теперь уже она попросила: — Забудь, — и коснулась его руки.
Минута, еще минута… Пора! Мартин пытался удержать ее. В сумерках лицо Симонетты казалось печальным и взрослым.
— Хочешь, убежим?
— Куда?
— В лес, в горы…
— Построим шалаш?
— Шалаш. Пастухи ведь живут там.
— Пастух и пастушка, — грустно усмехнулась Симонетта. — Это бывает только в пасторалях. Спасибо тебе!.. — Она уже вышла из-под покрова беседки.
— За что? Подожди же. Так нельзя!
— Что — нельзя?
— Расставаться так!
— Пора.
— Но звезд еще не видно! Погоди. На память… Сейчас… — Он пытался снять с мизинца серебряное колечко в виде змейки с крохотными сапфирами вместо глаз. Не получалось. Симонетта коснулась теплой ладонью его ледяных нервных пальцев, и он вдруг замер, вбирая ее тепло, навеки запечатлевая нежные черты. Она сама ласково сняла колечко, протянула Мартину, и тот торжественно надел его на ее безымянный пальчик. А Симонетта сняла с волос зеленую бархотку, прошитую золотыми нитями и, глядя в карие смятенные глаза, вложила ее в ладонь Мартина. Ни слова не было сказано о любви, и клятвам здесь не было места, но и он, и она теперь знали, что бывает на свете горькое счастье.