Марсилио Фичино захлопал в ладоши, довольный находчивостью донны. Но Лоренцо этого было недостаточно: подумаешь, вызубрила десяток крылатых фраз… Случайность попадания. Вот сейчас он чуть-чуть незаметно посмеется над Примаверой братишки.
— О, вы знакомы с книгами Марциала? Этот римлянин… Хотя, почему римлянин? Он ведь, кажется, родился в Милане?
Донна Лукреция бросила на сына удивленный взгляд, но, заметив слегка кривящиеся губы Лоренцо, поняла его план и, считая несправедливым в первый же день досаждать уколами милой девочке, уже собралась было одернуть его, когда услышала тихие слова гостьи:
— Но ведь он… — Симонетта замялась, боясь поставить Сына Солнца в неловкое положение: забыл, наверное, Лоренцо о происхождении Марциала. Джулиано, не сводивший взора с лица Симонетты, правильно определил причину ее замешательства и поддержал, усмехнувшись в душе:
— Донна хотела что-то сказать?
Отступать было некуда.
— Но он испанец, — и добавила даты: когда приехал Марциал в Италию и когда вернулся на родину. Спасибо, Франческо!..
Теперь хоть капельку, но сконфузился Лоренцо — не признаваться же, что всего лишь вознамерился проэкзаменовать красивую донну.
— Ну конечно же, я запамятовал, слишком много сведений приходится хранить в голове. — И он, рассмеявшись, похлопал себя по лбу. — Но где же музыка? Кардиере, и ты тоже затих?
Пристыженный Скарлуччо запел прекрасным чистым голосом. А когда умолк, Лука Пульчи, подученный Джулиано, воскликнул;
— Никакого-то порядка нет на наших сборищах! Хорошо бы нам выбрать короля или королеву, чтобы все подчинялись разумному руководству и не галдели хором, перебивая, как обычно, друг друга.
— Королеву! Королеву! — завопил Пулос, хотя ему и наказано было помалкивать.
— Королеву… — закивали остальные, воззрившись на Симонетту.
— Вы не откажетесь? — спросил утверждающе Джулиано.
— А что мне предстоит? Я ведь не знаю ваших обычаев.
— Это и к лучшему, — сказал все тот же Лука. — Мы тут совсем закоснели. Пора подуть свежему ветерку.
Джулиано жестом чародея извлек из-за своего кресла длинную лучину, поджег кончик и протянул ее Симонетте.
— На кого укажете огоньком, тот пусть и говорит.
«Они все продумали», — пришло в голову Марсилио Фичино.
«Джулиано шустрее, чем всегда. И следа не осталось от его меланхолии», — отметил Лоренцо.
По-летнему теплый вечер дозволил распахнуть окна. Если б не это, душноватый дымок от лучины, пропитанной индийским составом, заставил бы раскашляться не только Симонетту с ее слабыми легкими.
— Ну, раз уж все чин-чином, давайте зададим тему беседы, — сказал Лоренцо, поневоле еще сохраняя роль лидера. — Что предложит королева? — И привскочив с места, отвесил ей галантный поклон.
Симонетта на мгновение задумалась. О добродетели? Слишком сухо. О любви? Опасно. О счастье? И она спросила:
— А о счастье можно?
— Вы повелеваете, мы всего лишь подчиняемся. Должен сказать, тема эта, — Лоренцо развел руками, — неисчерпаема и потому на редкость удачна. Итак, первое слово — Примаве… королеве.
— Я думаю… — Симонетта в поисках поддержки повернулась к донне Лукреции, но та не сводила любящего взора с лица младшего сына. — Я думаю, счастье — это то, чего каждая мать желает своему ребенку.
— Прекрасно, — похвалил ее Фичино. — Вот вам и свежий ветер. Кто в нашем почти полностью холостяцком обществе мог бы сказать такое?
— А вам слова не давали, — пискнул Пулос. — О! Каюсь. Продолжайте, донна.
— Но, наверное, это слишком обще. У каждого свое представление о счастье. Если не возражаете, выслушаем всех, — и Симонетта огоньком лучины указала на среднего Пульчи: — Начнем с синьора Луиджи.
— Первое, что приходит на ум, поскольку принадлежим мы к купеческому товариществу, понятие «торгового счастья».
— Иными словами — удача, везение… — уточнила королева.
— Почти. Счастье — более полно, ярко. От удачи так дух не захватывает и петь не хочется, — что бы ни говорил Луиджи о своем торговом призвании, а прежде всего он был поэтом.
— Маэстро Марсилио… — пригласила Симонетта к разговору Фичино.
— Перед нами крайности. Счастье, желаемое ближнему, неопределенно, как сгусток тумана; торговое счастье — линейно и не имеет объема. А истина, как всегда, где-то посередине.
— И есть ли она? — спросил Кардиере.
— Древние ведь тоже весьма расходились во мнениях, — продолжил Фичино. — Аристотель признавал счастье лишь как обладание наивысшим благом непохожее на примитивное ощущение приятности. Но были философы, которые низводили это понятие: мол, все зависит от нас — маленькое счастье, счастьице, можно извлечь из любого, даже неблагоприятного, стечения обстоятельств. «Маленький сосуд может быть таким же полным, как и большой, хотя и содержит меньше жидкости». Что же касается меня, друзья мои, я счастлив, когда голова ясна, когда я воображаю или познаю новое, когда предстает передо мной зрелище отдаленнейших и обширнейших вещей, чему помогает наука и особенно философия.