Юноша был взволнован, но видно, не знал, как заговорить об интересующем его, или считал невежливым делать это прямо с порога. И маэстро, за плечами которого осталась такая долгая жизнь, пустился в воспоминания о своем друге Никколо Никколи, столь страстном собирателе античных вещей, что потратил на них все свое немалое состояние.
— Знаешь ли, милый мой Америго, он приглашал меня обедать, а стол был уставлен прекрасными античными блюдами, кубками, вазами, и мы вели разговоры о мужественных и гордых античных героях. Когда Никколи заболел и ему не на что было даже нанять служанку, Медичи предложили ему продать библиотеку для передачи ее монастырю Сан-Марко, и после смерти Никколи я помогал юному тогда еще Лоренцо разбираться в поистине чудесном собрании книг. Ты что нахмурился, Америго? Все еще не дает покоя желание приблизиться к повелителю? Право, не стоит…
— Вы же знаете, Симонетта посещает дом Медичи, участвует в беседах.
— И ты осуждаешь ее?
— Я не о том. Накануне Луиджи Пульчи читал там отрывки из своей поэмы, и было в ней про каких-то антиподов. Разве это возможно?
Америго только начал было пересказывать услышанное от Симонетты, как маэстро, седой, старенький, стал хохотать словно ребенок, похлопывая себя по коленям.
— Ах, Луиджи! Ах, негодник! Все понятно. Так значит, у него комический дьявол о том вещает? Знай же, Америго, что это мои собственные мысли. Луиджи, хоть и поэт, а и купец тоже. По свету поездил. Картами моими пользовался. И при каждом удобном случае заговаривал со мной о путешествиях, вслушивался в ответы. Значит, дьяволом меня представил? Ну что ж, даже лестно!
До ночи просидел Америго у маэстро Паоло, завороженный открывшейся вдруг идеей: достичь вожделенной для всех купцов, в том числе и для его брата Марко, Индии — сокровищницы мира, двигаясь не на восток, но все на запад, на запад… за Геркулесовы столбы.
На прощание Тосканелли почему-то сказал:
— А Симонетту берегите, слабенькая она.
Америго, занятый своим, не придал значения словам маэстро, бросив мысленно: «Медичи пусть ее берегут…»
Еще по дороге почувствовал, как проголодался. И придя домой, сразу, отправился на кухню. В коридоре на глаза ему попалась Лена. Америго удивило выражение ее лица — удовлетворенное и торжествующее.
— Что-нибудь случилось?
— Нет. С чего ты взял?
— Такой вид, будто Пацци тебе ко дню ангела перстень с бриллиантом преподнесли!
— Тебе показалось.
Ну, показалось — и показалось, кто разберет эти женские причуды.
Америго не знал, насколько оказался близок к истине: дело действительно было в Пацци. Из Рима прибыл Франческо Пацци. Вообще-то он почти все время жил в святом городе, возглавляя отделение семейного банка. Оттого ли что недостаточно любил Флоренцию? Отнюдь, нет. Просто, имея характер меланхолический и ранимый, он более других родственников ненавидел род Медичи, считая, и не без основания, что те, добиваясь единоличной власти, притесняют Пацци — семейство не менее благородное и богатое: не поручают им важных постов, отстраняют от дел. А магистрат, подпевая Лоренцо, при любых неладах между Пацци и другими гражданами, высказывается против «врагов» Медичи, то есть против семейства, которое рано или поздно может захватить власть. И как тут не стать настоящими врагами?
К этому времени Италия распалась на два противостоящих союза. Папа Сикст IV и король Неаполитанский были готовы к войне против Флоренции, Милана и Венеции. Обе стороны не упускали возможности навредить друг другу. Ну, взять хотя бы случай с назначением архиепископа Пизанского… Мессер Филиппо Медичи скончался, так папа, несмотря на яростное сопротивление Флорентийской Синьории, назначил на его место, конечно же, человека, ненавидящего Медичи — Франческо Сальвиати. И опять же, желая ущемить Медичи, Сикст IV осыпал милостями Пацци. А те надеялись на его поддержку в случае наступления момента, удобного для переворота.