— Ну да, это я, — сказал он со смущенной улыбкой. — Я прохожу военную службу в Аннеси.
Он рассказал мне, что женился на девушке, которая беременна от него на седьмом месяце, и живет с ней у ее родителей в деревушке Алекс. Он добился от начальства разрешения возвращаться каждый вечер домой.
У него изменилось лицо из-за остриженных под машинку волос и еще больше, как мне показалось, из-за грусти в глазах.
— А ты? — спросил он меня. — Все учишься?
— Учусь.
Но я не знал, что еще ему сказать. Перед тем как автобус остановился в деревне Алекс, он взял меня за руку:
— Нам все-таки было лучше в открытой машине Сержа Сервоза, чем в этом автобусе, ты не находишь?
А потом, словно сам себя убеждая, он сказал мне, что по-прежнему планирует работать в гостиничном деле за границей. Не в Женеве, нет, это слишком близко. Но, может быть, в Лондоне.
* * *
По мере того как я пытаюсь извлечь на свет свои тогдашние поиски, у меня возникает очень странное чувство. Мне кажется, что все уже было написано симпатическими чернилами. Какое определение дает им словарь? «Чернила, бесцветные при использовании и чернеющие под воздействием определенного вещества». Может быть, на следующей странице проступит мало-помалу то, что было написано невидимыми чернилами, и мои давние вопросы об исчезновении Ноэль Лефевр, и причина, по которой я этими вопросами задаюсь, все это разрешится ясно и точно, как в полицейском рапорте. Очень четким почерком, похожим на мой, будут даны объяснения в мельчайших подробностях и раскрыты все тайны. И в конечном счете это, может быть, позволит мне лучше понять самого себя.
Мысль о симпатических чернилах пришла мне в голову несколько дней назад, когда я снова листал записную книжку Ноэль Лефевр. На дате 16 апреля: «Встретила Санчо в «Каравелле» на улице Робер-Эстьен. Мне не следовало туда возвращаться. Что делать?» Я был уверен, что никогда не читал этого раньше и что страница была чистой. Эти слова были написаны чернилами голубого цвета, намного светлее остальных записей, почти прозрачными. И когда я рассматривал вблизи и под ярким светом чистые страницы записной книжки, мне казалось, что я вижу проступающие следы того же почерка, но невозможно было различить ни букв, ни слов. Судя по всему, они были на каждой странице, как будто она вела дневник или записывала большое количество встреч. Надо навести справки насчет этого «определенного вещества», упомянутого в словаре. Вероятно, речь идет о средстве, которое можно легко найти во всех магазинах, и благодаря ему все, что занесла Ноэль Лефевр в свою книжку, всплывет на поверхность чистых страниц, как будто она написала это вчера. Или даже все произойдет естественным образом, все само станет читаемым не сегодня завтра. Надо только подождать.
Доказательство: мне понадобились десятки лет, чтобы узнать, что я ошибся в написании фамилии «Бехавиур».
Я слышал ее только от Жерара Мурада и был уверен, что она пишется на английский манер: Бехейвиур. Но нет. Я понял свою ошибку однажды под вечер, когда проходил по набережной в сторону Дома радио.
Я шел мимо большого гаража, не доходя до надземного метро и лестниц сквера Альбони. Над входом в гараж была вывеска, красными буквами на белом фоне:
ГАРАЖ ТРОКАДЕРО
Р. Беавиур
Специалист по «крайслерам»
Днем и ночью
Я хорошо знал этот квартал и удивился, что никогда раньше не замечал эту вывеску и особенно фамилию: БЕАВИУР. Но может быть, надо выждать определенный промежуток времени, чтобы проступили буквы и имена, как на страницах записной книжки Ноэль Лефевр. Это укрепило меня в мысли, что, если у вас и случаются иногда провалы в памяти, все подробности вашей жизни где-то записаны симпатическими чернилами.
По другую сторону широкой застекленной стены я видел мужчину, сидящего за металлической конторкой; склонив голову, он просматривал какие-то документы. Я постучал в стекло. Он поднял голову и сделал мне знак войти.
Я стоял перед ним. Это был мужчина лет пятидесяти, с седыми волосами, подстриженными коротким ежиком; в лице его было что-то юношеское, наверно, из-за глаз и гладкой загорелой кожи, контрастировавшей с сединой.
— Что вам угодно, месье?
Голос тоже был молодой, с легким парижским выговором.
— Это вы Роже Беавиур?