К тому времени, когда были написаны его поздние работы, Хайдеггер уже подверг рефлексии каждую особенность гуссерлевского метода. В действительности Хайдеггер в значительной степени усвоил этот метод.
Однако Хайдеггер хочет, чтобы этот метод дал тот результат, который обещал Гуссерль, — возврат к самим вещам. С точки зрения Хайдеггера, любой метод, который приводит меня в сферу интенциональности, не является методом, который приводит меня назад к самим вещам[325] (Гуссерль, в конце концов, слишком напоминает Шопенгауэра, несмотря на его стремление отойти от идеализма и психологизма. Вещи в сфере интенциональности показывают нам только свою наружность, но не свое лицо[326].) Хайдеггер противопоставляет эпохе Гуссерля свое собственное (которое впоследствии станет просветом):
Для Гуссерля [эпохе] есть метод возвращения феноменологического взгляда от натуральной установки человека, живущего в мире вещей и лиц, к трансцендентальной жизни сознания и его ноэтически-ноэматическим переживаниям, в которых конституируются объекты как корреляты сознания. Для нас [эпохе]… значит возвращение феноменологического взгляда от всегда определенного схватывания сущего к пониманию Бытия этого сущего…[327]
В терминах Хайдеггера проблема гуссерлевского метода заключается в том, что в эпохе объекты «конституируются как корреляты сознания» — они являются идеями. В моих терминах, проблема в том, что в эпохе объекты персонализируются.
Хайдеггер отзывается на эту проблему, персонифицируя и сам метод, и то, что этот метод нам показывает. Метод, поскольку в руках Гуссерля он привел нас в сферу интенциональности, показывает то, что является личностным, и, кажется, сам является персонализированным. Хайдеггер деперсонализирует метод, персонифицируя его. Каким образом?
Хайдеггер берет основные особенности метода и находит способ поставить того, кто практикует этот метод, в другое отношение к этим особенностям, указать другой путь их концептуализации. Таким образом, Хайдеггер выводит эпохе за пределы интенциональной, личностной сферы и персонифицирует его — эпохе становится просветом. В просвете мы можем схватить бытие как бытие, схватить бытие так, как оно есть, там, где оно есть. В просвете объекты, к которым мы обращены и которые обращены к нам, не являются коррелятами сознания. Не являются, поскольку они и мы стоим лицом-к-лицу — объекты являются другими, они персонифицированы. Именно в просвете мы встречаемся лицом-к-лицу, например, с деревом или с греческим храмом. Эпохе дает только дерево-в-скобках, только храм-в-скобках. Эпохе перемещает их, так сказать, с почвы, на которой они стоят, в сферу интенциональности; эпохе персонализирует их. Но просвет дает дереву и храму стоять там, где они стоят, позволяет нам встретиться с ними лицом-к-лицу, когда мы стоим с ними на одной почве. В скобках дерево и храм, кажется, обращены к нам своей наружностью, — кажется, они лишены оборотной стороны. Но что-то, не имеющее оборотной стороны, есть нечто, с чем нельзя действительно столкнуться лицом-к-лицу. Только в просвете у дерева и у храма есть оборотная сторона, только здесь я могу стоять перед ними лицом-к-лицу. В просвете дерево и храм персонифицированы. Чтобы заменить эпохе просветом, от нас требуется совершить прыжок обратно, туда, где мы уже стоим. В просвете мы можем вернуться к самим вещам.
В работе «Что называется мышлением?» Хайдеггер стремится найти способ расположить мышление таким образом, чтобы нам не было нужды психологизировать мышление, но также и так, чтобы мы могли не переносить мышление в «третий мир», как его понимал Фреге. Чтобы осуществить это, Хайдеггер возвращается к Пармениду, к его известным и весьма темным высказываниям: «Можно лишь то говорить и мыслить, что есть» и «Мыслить и быть — одно и то же»[328]. Сейчас я не предлагаю следовать извилистыми путями хайдеггеровского исследования этих высказываний. Все, что я предлагаю сделать, — проанализировать мотивы, стоящие за этим исследованием. То, к чему стремится Хайдеггер, — мысль персонифицированная, не мысль персонализированная. Привлекательность высказывания Парменида состоит в том, что оно, кажется, помещает мысль в просвет — оно ставит мысль перед нами, чтобы мы могли стоять перед ней лицом-к-лицу. По Хайдеггеру, Парменид пытается сделать для мысли то, что Хайдеггер делает для дерева. Парменид пытается показать нам, как встретить наши мысли, а не просто иметь их. По Хайдеггеру, верно следовать Пармениду означает мыслить наши мысли как они есть, так, чтобы мы были тем, о чем мы мыслим. Говоря словами Витгенштейна, таким образом понятая мысль будет мыслью, которая «не останавливается нигде, пока не достигнет факта»[329]. Такое мышление было бы мышлением за пределами сознания. Полностью отчетливое выражение такого понимания мысли — это нечто большее, чем даже то, что пытается сделать Хайдеггер. «Что называется мышлением?» заканчивается тем, что направляет нас к указанию Парменида и помогает понять, почему мы должны желать быть направленными таким образом. Как я попытаюсь прояснить ниже (и как я намекал в начале), то, что стремится выразить Хайдеггер, Барт легко реализует в жизни.
325
Трудно сказать, прав ли Хайдеггер в этом отношении. Пока я оставлю этот вопрос без внимания, допуская без доказательств, что Хайдеггер прав.
326
Для Хайдеггера цветущее дерево, перед которым мы стоим, не является двумерным срезом нашей заключенной в скобки видимой сферы — оно не находится в нашей голове, не является простым коррелятом сознания. Что-либо находящееся в нашей голове не могло бы стоять перед нами, встретиться с нами, быть обращенным к нам лицом. Мы не можем стоять перед идеей, встретить ее лицом к лицу.
327
329
Подробнее об этой концепции мысли см.: