— Со мной все в порядке.
— Это самообман. Я вижу, что ты болен. Тебе нужно срочно к врачу.
Но Хью лишь отмахнулся.
— Я видел все своими глазами. Точно так же, как и тогда, когда впервые смог сформулировать гипотезу «Пространственного разворота». Нет никакого загробного мира, Лена. Они все здесь, рядом с нами. Какое-то время мы можем наблюдать их, разговаривать с ними, даже прикасаться. Но период этот очень зыбок и распадается тем быстрее, чем ниже наша эмоциональная привязанность к усопшим родственника. Раньше я не мог понять как это взаимосвязано. Наверное, именно поэтому многие добровольцы сходили с ума, когда я проводил опыты — я силой старался вытянуть из них то, чего не было в их головах. Это наносило жуткие травмы их психике, что в конечном счете и определяло их дальнейшую судьбу. Жаль, но я ошибался слишком долго и мне уже нет смысла извиняться перед ними. Я бы мог увидеть их там, за пределом, за той невидимой чертой, за которую мы никак не можем пробиться. Но я ничего к ним не чувствую. Равнодушие. Профессор был прав, когда говорил, что они для меня не более чем кролики. Я не ощущал к ним ничего, а потом бросал, когда опыт проваливался. Теперь же время прошло. Несколько лет пролетело перед моими глазами, а я смог сделать всего один маленький шажок на пути к решению проблемы. Это убивает, Лена. Меня душат рамки, которые я не в силах расширить. Что делать? Не знаешь? Вот и я каждое утро просыпаюсь с этими словами. Я не знаю. Я ничего не знаю. Я как тот слепой, что идет по лесу, ориентируясь на хруст хвороста под ногами, думая, что так смогу выйти на дорогу. Наверное, кому-то это и удавалось, но не мне. Сколько еще блуждать, а? Год, два, может быть несколько десятилетий. Я уже не тот, что раньше. Молодость давно позади, силы покинули меня, осталось только фанатичность, с которой я до сих пор стремлюсь достичь цели. Но и она начинает предавать меня. Мне кажется, что я ищу то, чего не существует.
— Я сегодня же покажу расчеты профессору Иванову. Он единственный кто верить в тебя до сих пор. Когда же все это будет еще подкреплено доказательствами, то у ни у кого не останется сомнений в твоей гениальности.
Но Хью лишь усмехнулся. Впервые за весь день на его лице показалась улыбка. Лене она не понравилось. В ней было какое-то больное отчаяние, равнодушие ко всему.
— Что скажешь? — теперь уже более осторожно спросила она, складывая бумаги в сумку.
— Делай как знаешь. У меня сейчас нет ни сил, ни желания думать над тем, что обо мне скажут в Коллегии. Последний раз когда я там был, мне сказали, что я чокнутый и плюнули вдогонку. Думаешь, теперь их отношение ко мне изменилось?
— Я верю в это.
— Зря.
Затем они попрощались. Доктор проводил свою коллегу до дверей и еще несколько минут стоял на лестничной площадке, слушая как цокают ее каблуки, становясь все тише и тише, пока окончательно не пропали среди шума работающих приборов и механизмов. Потом вернулся к себе и упал на кровать. Слабость свалила его обратно и он уснул. Желанным, детским сном, когда ничто и никто не было столь важным, как пара часов дремоты и отдыха.
Там он видел жену, родителей, давно ушедших в мир иной, старых знакомых из-за океана и многих других, с кем судьба их больше не свела. Он верил в то, что сон это нечто большее, чем накопленный за определенный промежуток времени клубок воспоминаний и эмоций. Это параллельный мир, невидимая, но очень сильная связь с теми, кого нет рядом, но которые постоянно около нас. И только он находил этому подтверждение. Каждую ночь он встречал их, разговаривал, обменивался впечатлениями и собственными гипотезами. Они радостно встречали приятеля, принимали в свою компанию и подолгу разговаривали на пространные темы. Смеялись. Хью нравилось находиться там. Он не хотел просыпаться, хотел как можно дольше находиться в мире сновидений и быть частью этого мистического зазеркалья, когда даже самые безумные идеи воплощались в нем в виде причудливых образов.
Но сны заканчивались. Как впрочем и все хорошее в этом мире, им было свойственно обрываться на самом интересном месте. Хью ненавидел себя за это, но сделать что-то не мог. Пытался, но не мог.
Коллегия с самого первого дня и до сих пор считала его слетевшим с катушек ученым. Он верил в потустороннее и пытался это доказывать, игнорировал общепризнанное и стремился к неведомому, отчего получал выговор за выговором за «абсурдность испытаний, подвергающих сомнению собственный профессионализм», все быстрее приближая тот день, когда его назовут психом. И день настал гораздо раньше, чем он предполагал. Утром шестого числа Совет по Этическим Нормам и Правилам вынес на рассмотрение дело доктора Хьюго, где в речи проректора и кандидата наук Смитренко звучали обвинения в«… полном разложении личности доктора и окончательного падения качества изысканий ученого в оккультизм и ересь, что не может быть не осуждено высокой Коллегией». Скандал был громким. Из почти двух сотен ученых, профессоров и кандидатов наук в защиту Хьюго выступил только старый профессор Иванов. Его не смогли переубедить ни доводы Смитренко, ни не двусмысленные угрозы быть лишенным всех регалий и наград за поддержку Хьюго. Он принял основной удар на себя и док был ему обязан — это продлило его пребывание в Коллегии еще на некоторое время.