Потом он вернулся за стол, поднял почти дотлевшую сигарету и сжал ее край своими губами.
— Ты тщеславен, Хью. Как я, как мой отец, как и все в нашем роду по отцовской линии. Это черта характера передается нам из поколения в поколение. И только жесткий нрав и строгость позволяла разжечь это чувство в настоящий пожар. Ты хочешь сделать великое открытие, я знаю это, но вовсе не для того, чтобы вернуть свою семью, о нет.
— Ты не можешь так говорить. Ты ничего не знаешь.
— Нет-нет, сын мой, я все знаю. Я ведь сейчас здесь, — он указал своим пальцем на высокий лоб, — только в твоей голове. Мне известны твои мысли, твои мотивы. Ты пытаешься оправдать риск благородной целью, но на деле тобой движет жажда славы, ты хочешь почета, денег, признания, и твои неумелые и жалкие попытки свести все это к желанию вновь обрести семью лишь забавляют меня.
— Да как ты смеешь такое говорить?!
Хью стал подходить к отцовскому столу все ближе.
— Тебя там не было, ты не можешь знать каково мне было в тот день, когда все произошло.
— Знаю, Хью. Я все знаю.
— Она умерла там, вместе с нашим ребенком.
— А кто в этом виноват, а? Забыл. Ты давно не любил ее, как и ребенок это был лишь результатом хитрости на которую пошла твоя жена. Ты не хотел детей, ты знал, что семейная рутина заставит тебя отойти от исследований и застопорит такое долгожданное продвижение по карьере. А тут эта беременность. Ты был в ярости. Неужели забыл?
— Замолчи!
— И в этот момент тебе подвернулась эта ученая. Красивая женщина, свободная от бремени материнства, она была готова на все ради тебя. Ты воспользовался ею как утешением, а затем стал мстить, ложась с ней в постель, даже не удосуживаясь стереть помаду со щеки, когда возвращался домой к жене. Ты сам виноват во всем, нечего винить меня в том, к чему я не имею никакого отношения.
— Да чтоб тебя!
Со злости Хью ударил отца, размахнувшись так сильно, что едва не задел стоявшую на столе лампу. Кулак заболел, лицо отца побагровело и капельки крови полились из ноздрей старого человека, орошая собой белоснежную рубашку.
— Странно, — заговорил он, вытирая алую дикость рукой, — давно я не видел собственной крови.
Хью отшатнулся.
— Все реально, сын мой. Более чем.
Затем отец сдавил нос одной рукой, обхватив края большим и указательным пальцем, резко дернул в сторону и вправил хрящ на место.
— Этого не может быть, — запричитал Хью. — Этого не может быть. Не может… не может… невозможно… нереально.
— Как и тогда, — как ни в чем не бывало продолжил отец, — тобой движет желание самоутвердиться. Ты хотел сделать это и до моей смерти, чтобы доказать мне свою способность продолжить семейное дело, так и после, когда мать взяла в свои руки управление нашим банком. Ты делаешь это до сих пор и боль от любой критики в твою сторону всегда выливается в жалкие попытки гнева, который похож на предсмертный писк канарейки, когда та испускает последний вздох.
— Я сошел с ума.
— Вовсе нет. Ты здоров и разум твой тебя не подводит. Ты ведь сам хотел добиться этого, пересечь черту, где грань между реальностью и потусторонним стирается. Ну вот, ты здесь. Ты видишь все, что было раньше. Это не блеф, не игра твоего помутненного рассудка. Это память, которую ты заставил материализовать свои закопанные в глубине мозга воспоминания. Я здесь реален, как и все, что сейчас находится вокруг нас. Пойдем.
Он поднялся со своего места, подошел к Хью и взял его за руку. — Я тебе покажу сам.
Отец с сыном вышли в коридор, где увидели несколько человек из числа прислуги, занимавшихся своими обыденными делами, был там и Хью-подросток, стоявший далеко за спинами уже немолодых женщин в черно-белых фартуках.
— Он тоже меня видит?
— Нет. Это же ты. Просто проекция тебя самого. Своего рода зеркальное отображение. Ты можешь улыбнуться ему и оно сделает тоже самое.
Они спустились по широкой лестнице вниз, проходя мимо многочисленных картин, которые отец всегда любил развешивать по дому, потом остановились в самом низу, где задержались на несколько минут.
Мальчонка вышел вперед, облокотился на перила и посмотрел вниз, как раз в тот самый момент, когда Хью тоже смотрел туда. Он улыбнулся и увидел как мальчик сделал тоже самое, потом помахал ему рукой и паренек робко повторил это движение. Ни прислуга, ни кто-либо еще наблюдавший за этим даже не смутились, продолжив заниматься своими обязанностями как ни в чем не бывало.
— Вот видишь. Это как смотреть на себя самого.
Потом отец указал на потолок, где виднелась большая роспись в виде баталии при Ватерлоо, точь-в-точь повторявшая картину Уильяма Сэдлера. Старый масштабный рисунок и раньше поражал его воображение, а сейчас, спустя столько лет отшельничества и жизни в далекой стране, подняв голову, он не мог оторвать взгляда. Битва кипела прямо у него на глазах. Он слышал как кричали люди, гоготали лошади, видел как дым от пушечных выстрелов поднимался в самое небо. Картина ожила и казалось кровь тысяч людей, сложивших свои головы в той битве, начала сочиться по потолку.