Симулякр — это истина.
Если бы мы могли в качестве примера самой красивой аллегории симуляции привести басню Борхеса, в которой картографы Империи составляют настолько подробную карту, что она, в конце концов, очень точно покрывает саму территорию (но закат Империи становится свидетелем того, как карта постепенно истрепывается и разрушается, какие-то лохмотья еще едва уловимы в пустынях — метафизическая красота этой разрушенной абстракции, свидетельствующей о великой славе Империи и гниющей словно падаль, возвращает к субстанции земли, и похожа на то, как дубликат, старея, постепенно смешивается с реальностью), эта басня больше не актуальна для нас и обладает лишь скромным обаянием симулякров второго порядка.[31]
Сегодня абстракция это больше не абстракция карты, дубликата, зеркала или концепта. Симуляция это больше не симуляция территории, референтного существа, субстанции. Она есть порождение моделями реального, лишенного происхождения и реальности: гиперреального. Территория больше не предшествует карте, ни переживает ее. Отныне территории предшествует карта — прецессия симулякров — теперь она [карта] порождает территорию и если вспомнить басню, то сегодня уже обрывки территории медленно гниют на поверхности карты. Следы именно реальности, а не карты, еще обнаруживаются то здесь, то там в пустыне, которая уже давно не имеет отношения к той пустыне Империи, а является нашей [пустыней]. Пустыней самого реального.
Но в итоге, даже с обратным содержанием, басня неприменима. Единственно право на существование, наверно, может иметь аллегория с Империей. Поскольку именно все за тот же империализм нынешние симуляторы пытаются выдать реальное, все реальное, посредством своих моделей симуляции. Но речь не идет больше ни о карте, ни о территории. Кое-что исчезло: высшее отличие одного от другого, что и составляло шарм абстракции. Так как именно отличие создает поэзию карты и шарм территории, магию концепта и шарм реального. Эта мнимость репрезентации, которая достигает высшей точки и вместе с тем рушится в сумасшедшем проекте картографов идеального совпадения карты с территорией, исчезает в симуляции − чей эффект, ядерный и генетический, менее всего является зеркальным и дискурсивным. Вся метафизика уходит. Больше никакой зеркальности между существом и внешностью, реальным и его концептом. Больше никакой воображаемой коэкстенсивности: размером симуляции является генетическое сокращение размеров до предела. Реальное произведено из уменьшенных клеток, из матриц и воспоминаний, моделей приказа — и таким образом оно способно воспроизводиться бесконечное количество раз. Ему незачем больше быть рациональным, потому что оно не измеряется больше согласно какой-либо инстанции, идеальной или негативной. Отныне оно только операционально. В действительности, это больше и не реальное, так как никакое воображаемое его отныне не обволакивает. Это гиперреальное, произведенное в ходе излучающего синтеза комбинаторных моделей в гиперпространстве без атмосферы.
В этом переходе в пространство, чье искривление не относится больше ни к реальному, ни к истине, эра симуляции открывается уничтожением всех референтов — хуже: их искусственным воскрешением в системах знаков, материале гораздо более ковком, чем смысл, подвластном всем системам эквивалентностей, всем бинарным оппозициям, любой комбинаторике. Речь не идет больше об имитации, ни о дублировании, ни даже о пародии. Речь идет о замене реального знаками реального, то есть об операции устрашения всего реального процесса его операционным дубликатом, метастабильной знаковой машиной, программатичной, безупречной, которая дарует все знаки реального и минует при этом все перипетии. Больше никогда реальному не представится случая для самовоспроизводства — такова витальная функция модели в системе смерти, или скорее, предвосхищенного воскрешения, которое не оставит никакого шанса самому событию смерти.
Отныне гиперреальное находится в укрытии воображаемого и всякого различения реального и воображаемого, оставляя место лишь орбитальному повторению моделей и симулированному порождению отличий.
Божественная ирреферентность образов
Скрывать значит делать вид, что не имеешь того, что есть на самом деле. Симулировать значит делать вид, что имеешь то, чего нет на самом деле. Одно отсылает к присутствию, другое — к отсутствию. Но в итоге все гораздо сложнее, так как симулировать не значит делать вид: «Тот, кто изображает болезнь, может просто лечь в постель и заставить поверить в то, что он болен. Тот, кто симулирует болезнь, тем самым определяет в себе некоторые ее симптомы». (Литтре). Таким образом, изображать или скрывать оставляют нетронутым принцип реальности: различие всегда явно, оно не замаскировано. В то время как симуляция ставит под сомнение отличие «истинного» от «ложного», «реального» от «воображаемого». Болен или нет симулятор, ведь он производит «настоящие» симптомы? Объективно его нельзя посчитать ни больным, ни не-больным. Психология и медицина на этом останавливаются, перед истиной ненаходимой, увы, болезни. Поскольку если любой симптом может быть «произведен», и не может быть больше получен как природное явление, то любая болезнь может быть интерпретирована как симулируемая и симулированная, и медицина теряет свой смысл, так как она умеет объяснять исключительно «настоящие» болезни по их объективным причинам. Психосоматика эволюционирует двусмысленным способом на грани принципа болезни. Что касается психоанализа, то он отсылает симптом органического порядка к порядку бессознательного: последний снова трактуется «истинным», более истинным, чем первый — но почему считается, что симуляция останавливается перед дверью бессознательного? Почему «работа» бессознательного не может быть «произведена» тем же самым образом, что и любой симптом классической медицины? Сны уже этим и являются.
30
Примеч. переводчика. Поскольку данная фраза не встречается в Экклезиасте, то сама может служить примером чистого симулякра.
31
См.: Ж. Бодрийяр. Символический обмен и смерть, «Порядок симулякров», Париж, Gallimard, 1975.