— Так ты никак не сможешь? Мы с Белкиным днём обедали, он сказал, что поедет.
— Андрею проще, у него основной заработок идёт от грантов и изданий. Ты, кстати, к нему присмотрись — он завидный питерский жених. И как раз сейчас совершенно свободен.
— Ты что, совсем не ревнуешь?
— Нет.
— Врёшь.
— Вру. А что мне ещё делать?
— Поехать на Байкал. Взять меня замуж.
— На Байкал я, так и быть, поеду. А замуж не возьму, хотя и очень хочется.
— Почему? У меня приданое есть.
— Дело не в приданом, а в том, что у нас с тобой нет будущего. Ты этого по молодости не понимаешь. Мы с тобой — люди не разного возраста, мы с тобой из разных эпох.
— Не понимаю. Объясни.
— Это трудно… Слышала выражение — «врёт, как очевидец»?
— Слышала.
— Вот и я такой очевидец советского времени. И могу говорить только о своём личном опыте.
— Это утешает. На мой взгляд, мои знакомые молодые мужчины обычно говорят о чужом опыте, выдавая его за свой.
— Видишь ли. Советский Союз был идеократической страной, — увидев даже при неверном свете пламени свечи вытянувшееся лицо Анны Лощинин поспешил исправиться — Другими словами, религиозным государством. Главным были идеи. Люди говорили и спорили о них всерьёз. За слова или публикацию в журнале посадить могли. Советские граждане повсюду искали новые мысли, новые слова — поэтому читали всё, что могли найти. Слова не заменяли действия — они сами и были поступком. Коммунистические идеологи по большей части были вполне мерзкими людьми, но они хотя бы читали тех, кто их ругал. А сейчас… вот ты мне говоришь, что ты меня любишь, а ты читала что-нибудь из того, что я написал?
— Читала одну статью. Понравилось, между прочим. Честно — случайно попалась, уже когда мы познакомились. Чтобы специально искать, что ты там понаписал за свою жизнь, — нет, не искала и не читала.
— Вот именно. Сейчас никто никого не читает, разве что случайно. Скажем, для студентов всё равно, кто им читает курс, — поскольку им хуже или лучше, но пересказывают учебник, а то, что думает сам лектор, — это лишнее. Главное — сдать экзамен, а экзамен — это знание учебника. Слова ничего не значат, за ними нет истины; это просто названия вещей, а имена, как оказалось, можно менять как угодно. Ленин — это Сталин, Сталин — это Гитлер, а Ельцин — это сначала Александр II Освободитель, а потом уже и царь Борис Годунов…
Слова отделились от действий, и главными стали поступки. Другая эпоха. Я бы сказал, теперь это эпоха вещей, а я ещё помню, кто и что когда-то сказал, веду свои споры с прошлым. Ты позвонила мне и пришла сюда — это поступок. Вещь.
— Но написать статью или диссертацию — это тоже поступок. И тоже — вещь.
— Да. Но только вот о чём написать — это теперь уже неважно. Любовь между профессором и аспиранткой — это поступок. Только вот раньше это считалось аморалкой, если преподаватель был членом партии, так его на собраниях разбирали, могли серьёзно жизнь испортить. Семьи распадались со страшными скандалами, шекспировские страсти были. Сейчас это так… интрижка. Так что раньше с любовью была рифма кровь, а теперь — каротин. Морковь то есть. И нет смысла говорить об овоще, а надо думать, где мы будем жить, где работать, а у меня этого не получается. Не вижу я этого будущего, кроме неизбежных твоих измен и последующего развода. Получается анекдот, а не драма. Хотя я и без этого смешон со своей любовью, наверное. Смешон?
— Нет. Ты очень мил, — и Анна прижалась к нему всем телом, от чего у Лощинина побежал холодок по позвоночнику и напрягся дряблый впалый живот.
В Петербурге догорало короткое бабье лето. Лощинин его почти не видел, мотаясь между занятиями и вузами. И он опять, извинившись, словно отгородил Анну от себя, сказав, что не сможет приехать провожать её на вокзал, — аспирантка обратно летела через Москву и уезжала из Северной столицы вечерним поездом. Естественно, что профессора заменил доцент, не подозревая об этом.
После позднего, в четыре часа, обеда, который для Анны был одновременно и ужином, они медленно гуляли по каналу Грибоедова, который то ли переименовали, то ли не переименовали обратно в Екатерининский, отчего Анна опять вспомнила о ночном разговоре с профессором. Белкин вёл экскурсию, показывая дом, в подъезде которого убили Старовойтову. В стоячей воде канала лежали жёлтые листья лип и тополей.