Глава 1. Уровни классификации в ритуале жизни и смерти
Прежде всего следует сказать, что в годы моей учебы Льюис Генри Морган был для меня, как и для многих других, путеводной звездой. Все написанное им несет на себе печать пылкого и в то же время ясного гения. Однако, готовясь в 1966 г. прочитать курс Моргановских лекций, я сразу же осознал одно глубокое и, как может показаться, непоправимое упущение. Морган, хотя и описал с большой точностью множество религиозных церемоний, выказал явное нежелание уделить изучению религии такое же глубокое внимание, с каким он исследовал родственные и политические системы. Основным же предметом моих лекций должны были стать религиозные верования и практика. Две цитаты вполне прояснят позицию Моргана. Первая взята из его классического труда «Древнее общество» (1877):
«Развитие религиозных идей является столь сложным процессом, что может навсегда остаться без вполне удовлетворительного объяснения. Религия в столь широкой мере связана с воображением и эмоциональной природой человека, следовательно, столь неопределенными элементами знания, что все примитивные религии оказываются странными и до известной степени непонятными» (цит. по: Льюис Г. Морган. Древнее общество. Л., 1934, с. 6).
Вторая цитата представляет собой выдержку из ученого труда М. Дирдорффа, посвященного религии индейца по имени Красивый Пруд [11]. Моргановская оценка синкретического евангелия Красивого Пруда в его книге «Лига ходеносауни, или ирокезов» основана на записях юного Эли С. Паркера (индейца племени сенека, который впоследствии стал военным секретарем генерала Улисса С. Гранта), содержащих тексты и переводы сказаний «Благой Вести», как их передавал внук Красивого Пруда в Тонаванде. Согласно Дирдорффу, «Морган в точности повторял записи Эли, когда приводил высказывания внука пророка, Джимми Джонсона, однако он далеко отходил от Эли, когда тот пытался истолковать эти высказывания или сопровождающий их церемониал» ([11, с. 98]; см. также [21, с. 151–157]).
Переписка между Морганом и Паркером показывает, что, если бы Морган более внимательно прислушался к Эли, он мог бы уберечься от критики, которой подвергли сенека его книгу: «В том, что он говорит, нет ничего неверного, но в этом нет и истины. Он просто не понимает, о чем говорит». Но что же на самом деле имели в виду сенека своими странными замечаниями в адрес моргановского труда, посвященного скорее религиозным, чем политическим аспектам ирокезской культуры? По моему мнению, замечания сенека относятся к моргановскому неверию в «воображаемое и эмоциональное», к его отказу признать, что у религии есть важный рациональный аспект, и к его убеждению, что представляющееся для «развитого» сознания ученого XIX в. «странным» — ipso facto[11] «непонятно». Они, кроме того, подозревали в нем нежелание и даже неспособность к такому сочувственному исследованию религиозной жизни ирокезов, к такой попытке, глубокого проникновения, которую Чарлз Хокетт назвал «взглядом изнутри» чужой культуры, позволяющим связно объяснить многие из, казалось бы, причудливых компонентов этой культуры и их взаимоотношения. В самом деле, Моргану следовало бы тщательно взвесить слова Бахофена из письма к нему:
«Немецкие ученые предлагают объяснять старину, исходя из распространенных идей нынешнего времени. Но в воссоздании прошлого они видят лишь себя. Проникновение в структуру мышления, отличного от нашего, — тяжелейшая задача». По поводу данного высказывания проф. Эванс-Притчард недавно заметил: «Это поистине тяжелейшая задача, в особенности когда мы имеем дело с такими трудными вещами, как примитивная магия и религия, потому что, когда переводишь понятия более простых народов на язык нашей терминологии, нет ничего проще, как трансплантировать этим народам наши мысли» [20, с. 109]. К этому я бы еще добавил в качестве оговорки, что в делах религии, так же как и искусства, нет «более простых» народов, а есть народы с более простой — по сравнению с нашей — техникой. «Воображаемая» и «эмоциональная» жизнь человека всегда и везде богата и сложна. В мою задачу входит показать, в частности, какой богатой и сложной может быть символика племенного ритуала. Не вполне корректно также говорить о «структуре мышления, отличного от нашего». Здесь дело не в различных познавательных структурах, а в идентичной познавательной структуре, отражающей широкое разнообразие культурного опыта.
С развитием клинической глубинной психологии, с одной стороны, и профессиональной полевой антропологии — с другой, многое из того, что Морган относил к «воображаемой и эмоциональной природе», стало рассматриваться с уважением и вниманием и исследоваться с научной строгостью. В фантазиях невротиков, в двусмысленности сновидений, в остроумии и каламбурах, в загадочных высказываниях психотиков Фрейд нашел ключи к структуре нормальной психе. Изучая мифы и ритуалы бесписьменных обществ, Леви-Стросс обнаружил, по его утверждению, в их основных интеллектуальных структурах те же самые свойства, которыми отличаются системы ряда современных философов. И многие другие ученые, будучи абсолютными рационалистами, уже со времен Моргана считали вполне достойным посвятить целые десятилетия своей профессиональной деятельности изучению религии. Достаточно назвать Тэйлора, Робертсона Смита, Фрэзера и Герберта Спенсера; Дюркгейма, Мосса, Леви-Брюля, Юбера и Герца; ван Геннепа, Вундта и Макса Вебера. Полевые исследователи-антропологи, включая Боаса и Лоуи, Малиновского и Рэдклифф-Брауна, Гриоля и Дитерлен, а также легионы их сотрудников и учеников проделали колоссальную работу по изучению дописьменного ритуала, ведя тщательные и точные наблюдения над сотнями церемоний и бережно записывая на местных языках тексты мифов и молитв со слов религиозных специалистов.
Большинство мыслителей отвергли сверхчеловеческое происхождение религии и отказались от сугубо теологической позиции в объяснении или оправдании религиозных явлений как производного от самых различных и даже враждебных друг другу психологических или социологических причин; однако никто из них не отрицает чрезвычайной важности религиозных верований и практики как для сохранения, так и для радикальной трансформации человеческих социальных и психических структур. Читатель, должно быть, вздохнет с облегчением, узнав, что я не собираюсь входить в теологические тонкости, а лишь постараюсь, насколько возможно, ограничиться эмпирическим исследованием определенных аспектов религии, в частности выяснить некоторые из черт африканского ритуала. Я также попытаюсь с почтительным трепетом, исходящим из моего отношения к великой учености и положению Моргана в нашей дисциплине, принять его непреднамеренный вызов потомкам и показать, что современные антропологи, оснащенные лучшими из завещанных им концептуальных инструментов, могут теперь сделать «понятными» многие из загадочных явлений религии дописьменных обществ.
Начнем с непосредственного рассмотрения одного ритуала, исполняющегося племенем ндембу в Северо-Западной Замбии, где я два с половиной года занимался полевыми исследованиями. Подобно ирокезам Моргана, ндембу матрилинейны, сочетают мотыжное земледелие с охотой и придают всем этим факторам значительную ритуальную ценность. Ндембу принадлежат к большому объединению культур Западной и Центральной Африки, в котором высокое мастерство резьбы по дереву и пластических искусств соседствует с детальной разработанностью ритуальной символики. У многих племен объединения наличествуют сложные инициационные обряды с длительными периодами одиночества в лесу, где неофиты постигают эзотерические значения и где с ними часто находятся танцовщики в масках, олицетворяющие души предков или богов. Ндембу, равно как их северные и западные соседи — лунда из Катанги, лувале, чокве и лучази, придают ритуалу громадное значение; их восточные соседи, каонде, ламба и ила, хотя и исполняют много ритуалов, имеют, как обнаружилось, гораздо меньше разновидностей обрядов, символика у них беднее, отсутствует обрезание мальчиков, и различные виды их религиозной практики менее связаны друг с другом.
Когда я начал полевые исследования среди ндембу, я работал в духе традиций, установленных моими предшественниками из Института социологических исследований Родса — Ливингстона (ныне Замбия). Это был самый первый исследовательский институт в Британской Африке, основанный в 1938 г., и предполагалось, что в нем предметом специального изучения будет проблема установления постоянных и удовлетворительных отношений между местным и неместным населением. Под руководством Годфри Вильсона и Макса Глюкмана, а позже Элизабет Колсон и Клайда Митчелла сотрудники института провели полевые исследования политических и правовых систем племенного общества, брачных и семейных отношений, разных аспектов урбанизации и рабочей миграции, сравнительной структуры деревень и племенных экологических и экономических систем. Как пишет Люси Мэйр, вклад института Родса-Ливингстона и других исследовательских институтов Британской Африки в выработку политической линии состоит не «в предписании действий в определенных ситуациях», а скорее в «анализе ситуаций, проведенном таким образом, чтобы политические деятели смогли отчетливее понять те силы, с которыми они имеют дело» [42, с. 98–106].