Выбрать главу

Очнулся на полу в избе, русской наверное (в красном углу оклады чисто православные, без малейшего униатства), кто-то храпит на полатях, калики за столом, в кружок, слабый огонек коптилки (приспособили ружейный патрон), тени почему-то не отбрасывает (опять, Господи… Не то сон, не то — что…), разговор едва слышный, сразу же бросил в пот. «Ахвицер». — «А я говорю — ерунда». — «В любом случае нужно уходить». — «Ваня, ты шутишь! Мало ли чего при ем? К кому идеть?» — «Что ты предлагаешь?» — «Мы разведчики или манная каша?» — «Спятил… Он может услышать». — «Ну все. Я его кончаю». — «Только не стрелять…» Ну как опознали, как? Что увидели? На чем засекли? Нет времени думать — вон он ножиком уже сверкнул. Прости меня, Господи…

Выстрелил, выстрелил, выстрелил — они попадали будто карточный домик, никто и не ойкнул. С полатей свесилась баба в платке (или простоволосая?), закикала: кик, кик, кик (да ведь это она икает — от страха, дура, проикается и заголосит), — и снова выстрелил, баба свесилась, длинные волосы достали пола (значит — не в платке была), потом мальчишка спрыгнул, пополз к двери: «Не надо, дяденька, никому про вас не скажу», — мальчишка лет двенадцати, а что поделаешь, разве можно отпустить? На свою жизнь уже давно плюнул, а на дело — нельзя.

Выстрела не услышал, только заскребли ногти по двери и упали руки…

И снова степь на все четыре стороны, и ноги несли, или не чувствовал их? Сейчас бы к Максиму, милое дело, и Плевицкая — свечи горят, две гитары плачут, и слова, слова — в самое сердце:

Замела, замела-завалила Все святое родное пурга. И слепая, жестокая сила… И как смерть неживые снега.

Только это позже, лет, эдак, через пять.

А пока вот такие стихи:

На заплеванном дворе При веселой детворе Расстреляли поутру Молодого кенгуру…

Родители… Мама приходила вечером, поправляла одеяло, гладила по щеке, утром отец приглашал в кабинет: «Кадет Дебольцов, какова цель жизни?» — «Разумное, доброе, вечное. Если буду бороться — будут новая земля и новое небо, и времени уже не будет». Он брал на руки и вглядывался в лицо: «Твори желаемое и веруй в невидимое. Служи государю. Люби свой народ. И помни, что православие, самодержавие и народность спасут Россию во все времена».

Имение в Луге. От городка в девяти верстах озеро и деревня родовая — теперь уже не наследственная, и церковь и склеп под приалтарным спудом. Там — деды и прадеды. Если еще не выбросили…

Председатель Северной коммуны Зиновьев приказал бросить священные тела русских императоров и великих князей в Неву. (Ах, это позже, намного позже, сейчас же надо добраться до Омска, в Сибирь. Там спаситель, мессия. Он спасет всех.)

И вот — Москва. Белокаменная, златоглавая, кривая (тут надо бы вспомнить, как оказался, дополз, достиг. Но нет… Обрывки, сумятица. Щирые украинцы-петлюровцы, что ли? Черт их разберет, жовто-блакитных. «Мы все больше из Совдепии фицеров примаем, га?» — «А мне в Совдепию». — «Брешешь?» — «Святой истинный крест!» — «Пане хорунжий, це дило?» Почему-то пропустили. Потом — длинная и долгая «проверка» в «ЧК». «Белый?» — «Сам по себе». — «Не-е…» — «Почему, собственно?» — «Говоришь-то как? Интеллигхенция… А она уся — белая…» Снова отпустили).

Везуч… (Может быть, только пока?) Что ж, может быть, и «пока». Ничего не меняется, дан обет, и ждет дело, которое надобно исполнить. Явок в Москве нет (а может быть — не дали?), ну и черт с ними, «непредрешенцами»… Сергей (в нем еврейская кровь, это, конечно, не важно, он дрался великолепно, жертвенно и вообще: «Несть еллин, ни иудей, но все и во всем Христос») дал «явку». Собственно, это не «явка», это его жена. Она дочь профессора истории или искусства, он построил музей.

Сквозь сои, сквозь явь — рю Пастер, гостиница, пятый этаж, вонь и грязь, грязь и вонь — и в проеме дверей она: некрасивое «птичье» лицо, челка (ненависть к женщинам с челкой — с детства, бонна-француженка носила челку. «Мужчины любят челку, мальчик…»), «Проходите, я очень рада, вы виделись с Сережей?» — «Нет. Но вот посылка…» В посылке книги — редкие, ценные, их можно продать, она бедствует, эмигрантская пресса печатать ее не желает. А Сергей… Он служит «им». Он «переосмыслил». Он — «возвращается». Он получит пулю. Но еще не знает об этом. «Прочтите что-нибудь». — «Что?» — «Вы же знаете. Я верю прежним богам». И она начинает читать: