…Поезд, стучат колеса, мой сосед (бывший штабс-капитан, а ныне — «краском») разложил карту и пристально ее изучает. Петр привычно храпит на третьей полке, под потолком. Два дня назад мы перешли разорванную, нечеткую линию фронта (я — во второй раз, Петр — в первый). Мне нужно побывать у брата, мы не виделись с лета 13-го, наш дом и два завода — на территории красных, уверен, что временно. Главное: нужно найти людей, которые составят основу организации. Это будут убежденные — без страха и упрека — монархисты. Когда в Россию прибудет ОН, — мы встретим во всеоружии.
«Краском» тычет в карту ногтем с траурной каймой: «Мы — здесь и здесь, они — вот и вот». («Они» — это я и Петр — пока. «Краском» не знает, что все остальные — «непредрешенцы», и поэтому не слишком опасны. Социалисты разных толков, может быть, и договорятся друг с другом. Монархисты с социалистами — никогда.) Обыкновенная карта, в одном дюйме — 80 верст, он разложил ее от стены до стены, заставив стиснуться в коридоре четверых мужиков с мешками. Политический цвет Российской империи на карте мира — зеленый. Это не случайно. Это — надежда и жизнь. Достоевский сказал, что новый свет миру принесут русские. Он прав. Но сейчас я вижу на мятой, разорванной карте другое. Она красная. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови — Господи, благослови!» Напрасно. Благословения не будет. Бог не с ними, он с нами. «Готт мит унс»[9] — достойное изречение на немецком. Мы сотрем кровь с карты. Мы вернем России истинный цвет. А сейчас… Сейчас возможно и должно только одно: отмечать по разорванной карте свой крестный и дерзостный путь…
«Краском» присматривается: «Из бывших?» Не скрываю (зачем?): «Полковник. Кирасирского, ее величества». Смотрит с усмешкой: «Что вы хорохоритесь, ей-богу… Пойдете к белым? Судя по вашему тону?» — «А вы как полагаете?» — «А я ничего не полагаю. Я предлагаю — в Красную Армию. Военспецы нужны позарез!» — «И надолго?» Он не понимает иронии: «До конца войны — как минимум». — «А потом?» — «Будете продолжать службу на командной должности. Как все». — «Даже „все“… Любопытно. Но ведь к тому времени откроются — а вдруг? — собственные красные академии и училища, и мы, уверен, станем не нужны». — «Мало ли дел для человека, который желает трудиться?» Бесполезный разговор, он начитался Чехова (позднего) и весь преисполнен трофимовщиной и призывами к труду и небу в алмазах (это уже, кажется, Горький? Не важно.). «Вы и другое поймете, — он никак не может успокоиться. — Я вижу, вы склонны оправдать Николая Второго. (Ишь как — „оправдать“. Ну-ну…) Возьмите в толк: дело ведь даже не в том, что народ русский давили и убивали с ведома царя. Весь ужас в его личном, человеческом отношении к трагедии народа. Возьмите девятьсот шестой. Генерал Линевич донес, что в Маньчжурскую армию прибыло 14 революционеров — для возмущения порядка. Царь ответил: „надеюсь, они будут повешены“. Я читал резолюцию. В прибалтийских губерниях некий капитан-лейтенант Риттер убивал всех подряд — даже генерал-губернатор просил помощи для усмирения зарвавшегося немца. Царь ответил: „Ай да молодец!“ Вас не убеждает?»
Нет, не убеждает. Но я не стану доказывать, что от рождения убежденного ни в чем убеждать не надобно. Это же бессмыслица, вечная наша русская бессмыслица: царь плох, потому что слушает идиотов. Священник плох, потому что слишком много ест. Народ плох, потому что без меры пьет.
Но чем провинилось самодержавие? Православие? Народность?
— Прошу извинить. В ближайшее время я не намерен вернуться в русскую армию. Давно не был дома, четыре года на фронте, устал…
— Жаль. Вы упускаете свой исторический шанс.
Нет, гражданин «краском». Мой «шанс» — это шанс России: или все вернется на круги своя, или… Об этом не хочется думать.
Чем им плох царь? Чем он БЫЛ им плох? К началу войны Россия заняла первенствующее положение в мире. Промышленность и сельское хозяйство развивались уверенно и быстро. Строились новые железные дороги, расширялось дело народного образования, блестящей высоты достиг государственный аппарат.
Да, был Распутин — преступный, темный, сильный. Был государь — добрый, слабый, некий символ былого монументального правления. Была русская интеллигенция — дурное амбре, ржа, разъедающая и подтачивающая основы самодержавного государства.
Но для чего? Но зачем? Они не признаются, но ведь для того только, чтобы Государственную думу заменил Совдеп и «народные комиссары» сели вместо министров. И Охранное отделение превратилось в «Чрезвычайную комиссию».