С кем же строить новый мир? И еще: «очистить землю». Как это?
На шмуцтитуле второй книжки тонкая, полустершаяся карандашная надпись: «Гриневицкiй». Оказывается, это тот самый, кто взорвал бомбой царя-освободителя. В 1881 году в Петербурге дед был помощником присяжного поверенного, который защищал этих людей в Особом присутствии Правительствующего сената. Книгу же получил на память.
Я прочитала завещание Гриневицкого: «Последняя схватка с деспотизмом не особенно далека и зальет кровью поля и нивы нашей родины». Страшно… Вера говорит, что я глупа. Она часто декламирует Рылеева: «Но где, скажи, когда была без жертв искуплена свобода? Погибну я за край родной…»
И вот — последний год. Я окончила гимназию с золотой медалью. На выпускной бал приехал губернатор из Перми, и я танцевала с шалью.[10] Подарок — ин-фолио: «Священная коронация Государя-императора Николая Второго и государыни-императрицы Александры Федоровны» — везли домой на извозчике. Директриса уронила пенсне: «Ваше превосходительство, старшая Руднева была весьма способной девицей, младшая же — заслуживает несомненной протекции для получения высшего образования». — «Мы подумаем. — Он тронул меня за подбородок указательным пальцем: — Ваш батюшка забрасывает нашу канцелярию замысловатыми прошениями. Вы столь же свободолюбивы?» — «Я столь же справедлива». — «Это прелестно, это совершеннейший бонтон и шарман». Старый дурак.
Потом — в Харбине и Париже — я часто спрашивала себя: на чем споткнулась моя вера? И почему Вера не споткнулась? Верный до смерти получит венец жизни? Тут что-то не то…
Я думаю, повлияло вот что: на другой день, как телеграф принес в наш уездный Екатеринбург весть о победе февральской революции, отец вернулся домой глубокой ночью. Он и Вера были чем-то озабочены. Лица по пьесе: опрокинутые.
Я уже выполняла партийную работу: разносила листовки — на ВИЗ и Гранильную, писала прокламации — под диктовку Веры или отца (с высшим образованием так ничего и не вышло, у нас совершенно не было средств: все, что отец получал в качестве присяжного поверенного Пермской судебной палаты, — раздавалось страждущим и местной партийной организации), но знала только то, во что меня посвящали. Теперь же они отчего-то разговаривали — не замечая моего присутствия (я расставляла чашки и резала хлеб). Я узнала, что в организации один за другим следовали провалы. Людей арестовывали и гнали на каторгу. Оказывается, был провокатор. Его охранный псевдоним — «Казак». А сегодня ночью, когда отец и Вера бросились в местное отделение охранки, — они застали там И. (здесь отец назвал партийную кличку, которую знали на всех уральских заводах), который жег папки с документами — печь пылала, как топка паровоза (слова Веры).
— Он — «Казак». — Отец вытирал лоб и шею платком, хотя у нас было не более десяти по Реомюру.
— Возможно. Но он успел все сжечь, и теперь мы ничего не сможем доказать.
— И когда он умрет — поставим ему памятник, — усмехнулся отец.
Я была в потрясении. Провокатор среди большевиков? Невозможно…
И еще: лицо отца, когда в июле 18-го он вернулся с заседания Уралсовета. «Всех, — повторил он мертвым голосом. — Всех… Но это же совершенно невозможно! Жена, дети, слуги!» Вера кривила губами: «Взгляни на нее. Она сейчас упадет в обморок!» Отец замолчал. А я…
Мне всегда говорили: революция нужна, потому что она освободит Россию от ига капитала. Освобождение от ига — гуманно. Но к тем, кто этим игом был, гуманность не откосится. (А я возражала: среди тех, кто был игом, есть женщины, дети, старики и старухи. Как быть с ними? Разве гуманность избирательна? Разве тот, кто родился в кружевах, повинен смерти? И может быть убит без суда? И не в бою?)
Апогей ига — самодержавие. У него была лживая мораль. Оно расстреливало ни в чем не повинных. Заполняло каторжные централы. Пороло. Душило голодом.
Но ведь — самодержавие.
А мы? Революция?
Во мне что-то сломалось. (Я слаба. Наверное, потому, что мне 18 лет всего и я не Жанна д'Арк. Ей было 16… Но теперь — 20-й, а не 15-й век.)
…Через неделю в город вошли «сибирцы». Явились сразу. «Присяжный поверенный Руднев? — Офицер вежлив, подтянут, каждую минуту подносит руку в перчатке к козырьку. — Прошу пройти с нами». Посмотрел на Веру: «Вы, мадемуазель, — тоже». На меня посмотрел: «Ну а вы… — Я видела, что он колеблется. — Вы ожидайте здесь. Никуда не отлучаться. У входа я оставлю часового». Отца и Веру увели. В дверях она оглянулась: «Ну, что теперь скажешь, непротивленка?» Я бросилась к ней, повисла на шее: «Вера, Верочка, папа?» Офицер кивнул казакам, мне завернули руки за спину. «Ничего, барышня, не сумлевайтесь».