У него были грустные глаза, и мне показалось… Бог с ним. Это не важно. Он проводил меня до дома и рассказал про свою жизнь. Хочет стать интеллигентом. Страстно декламирует Петра Алексеева: «Интеллигенция одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!» Хороший, наивный Пытин. Вот, вспомнила фамилию, надо же…
— … Что плохого увидели вы в революции? (Он в чем-то прав: мы всегда мечтали о будущем, оно выглядело лучезарным: не будет охранки и полиции, все будут сыты, в семье воцарятся дружеские отношения равных, талант будет признан — мы говорили об этом ночи напролет. Новое и светлое неизбежно движется на смену старому и отжившему — как просто все! Это старое разложилось. Его труп остается только похоронить, таким образом все оправ дано. Но никто и никогда не спросил себя и других, какова будет нравственная и человеческая цена…)
— Это очевидно: погромы, гибель культуры, разложение общества.
— Погромы были и при царе (он снова прав, но я обязана, обязана защищать то, во что верили папа и Вера!).
— Тогда громили евреев, сейчас — всех.
— Ошибаетесь, только меньшинство. Власть имущее меньшинство (неотразимый довод, ему нечего возразить. Так и есть…).
— Давайте пить чай…
— Давайте.
Эту женщину зовут, как жену Сократа. Ксантиппа погубила талант. Сейчас она бросает в печь книги в кожаных переплетах, они вспыхивают с сухим треском, словно порох, неужели, кроме книг, нечего жечь? Подняла с пола одну и раскрыла: Еврипид, «Ифигения», «Уже из дома осужденные выходят…» Как странно, Господи… Жертва, которая потом станет палачом, какое страшное пророчество…
— У вас нет дров?
— Березовые, — Ксантиппа взглянула с осуждающим недоумением. — Они сухие, пригодятся зимой. А этого добра… — она махнула рукой лениво и пренебрежительно, — Фефа наволокла четыре полных воза!
— Оставьте ее. — Он подошел ко мне, взял книгу и бросил в огонь. — Это больше не нужно. И не стоит убеждать меня, что восставший народ непременно произведет собственных Платонов и Ньютонов, а Ломоносовы пойдут косяком. — Улыбнулся: — Когда христиан гнали и убивали — у них была горизонтальная иерархия: по уму и таланту. А когда религия стала господствующей — куда что девалось… Патриарх, митрополит, епископ — и так до сельского батюшки. Я к тому, что вы, сторонники коммуны, придя к власти, чины и звания введете похлеще, чем в петровской табели о рангах. Только вот знать о ней вы уже ничего не будете. За ненадобностью. — Он замолчал, обхватив тонкими пальцами выщербленную чашку, потом взглянул — тоскливо и обреченно. — Это моя библиотека. Предки собирали ее со времен Алексея Михайловича. «Рвитесь на лошади в Божий дом, перепивайтесь кровавым пойлом!» — ваше время, не так ли?
Я, наверное, многого не знаю — и не понимаю еще больше. Папа и Вера, где вы и что с вами… Мне не хватает вас, мне нужен ваш совет, ваши безошибочные слова и доводы, потому что у меня их больше нет. Тому, что я сейчас скажу, он не поверит, и это ужасно… «Послушайте, революция пришла потому, что вы — от Алексея Михайловича, или даже еще раньше — губили и мучили свой собственный народ. Разве не так? Разве ваша безумная роскошь — не на костях и не на крови? Разве не последними в мире отказались вы от рабов? Разве думали вы, что миллионы мужиков под вами — не хуже вас? Вы всегда были эгоистами, увы…» — «Были. Всегда. Вы правы. Но вы хотите единым махом переделать все. Вспомните Пушкина, да и не только его. Постепенно. Неторопливо. Понимаете? Человек не может заснуть дворянином, а проснуться пролетарием. Я монархист. Убежденный. Я буду драться за возвращение легитимного[12] монарха. Но я понимаю, что последнее царствование не должно повториться буквально. Новый государь и новые мысли — только тогда — новая Россия, другой путь. Вы должны знать: при любых словах и любых лозунгах Россия рано или поздно придет к монархическому началу. Скрытому. Извращенному. Но — придет».
Он не прав. А я?
Ксантиппа, Фефа — кстати, она должна сейчас появиться, и мы двинемся дальше, в бело-красную неизвестность. Кто они, эти странные женщины… Потомки богобоязненных дебольцовских крепостных? Развращенные, растленные потомки… Выжиги. «Все в дом» — вот их кредо. Курица гребет под себя… Неужели всю нацию пронзит это мытарство, эта подлая страсть? Вот она, Фефа, на пороге… Кряжистая, этакий лубок в городской шляпе с пером, прообраз будущего единения города и деревни… Глаза пьянющие, крик с порога: «Что, барин, не глянется? Книжечки ваши жгем? Дак все несчастья от эвтих книг! Чего читать-то, коды детей делать надоть, дабы мы, русские, не пресеклись. А то захотел мужик в царствие свободы — и смертоубивство началось! А кабы выпить — и в морду! Хрясть-хрясть — народец бы зубы и собирал. Ему бы не до „царствия“ было!» Страшная баба, деталь революции…