— Сейчас мы отдадим приказ коменданту, и мальчика уведут. Итак… Против? Воздержавшихся? Нет. Уралсовет постановляет: Романовых и их слуг — расстрелять. Приговор привести в исполнение сегодня ночью. Комендант, приговор постановлен: всех. Мальчика немедленно увести в дом охраны. Вы доверяете своим людям?
— Четверым, и только для наружной охраны — на время исполнения.
— Что предлагаете?
— Мы должны считаться с душами людей. С молоком матери всосал русский человек преклонение перед царем.
— Неправда! Здесь среди нас русских — подавляющее большинство. Мы ненавидим царя!
— У вас опыт борьбы. Каторги и ссылки. Они же — простые рабочие, малограмотные, крестов еще не сняли. Предлагаю: охрану в замысел не посвящать — кроме четверых. Мне нужно одиннадцать человек. Я возьму их по вашему приказу в Первом камышловском полку. В нем много интернационалистов, для которых Романовы и их люди — пустой звук. Я должен объяснить технику расстрела?
— Этого не нужно. Трупы вывезти за город и уничтожить без следа.
— Предвидел. Место есть.
— Вы можете идти.
Смотрю в зеркало: тяжелый подбородок, глубоко запавшие глаза, вторая ночь — без минуты сна; привычно ощупываю щетину: нужно побриться. Когда это настанет — надобно быть на высоте. Во всем. Это не должно стать бойней: падшие рабы убивают своего царя. Нет. Переставшие быть рабами приводят приговор в исполнение. Воистину — приговор народа. Этот народ живет в темноте, в невежестве. Пьет. Развратничает. Здесь, на Урале, сходятся на религиозные радения. Тьма скрывает лица, самогон одурманивает мозг, и вот уже нет людей, только животные, скоты… Эта мерзость — столетиями, она привычна, в ней отчаяние изверившихся, отупевших от сивухи, ненависти и мрака. Единственная отрада — гармошки и песни, тоскливые или неестественно-веселые, обжорное застолье до блёва, золотушные дети, зачатые в пьяном озверении, болезни, погост и крест, от которого в сыром воздухе уже через несколько лет не остается ничего. Кто виноват в этом вечно длящемся падении? А ведь оно нарастает, ускоряется, словно камень, брошенный в бездну, который летит и не может остановиться. Бездна, у которой нет дна. Кто виноват в этом?
Праздный вопрос. Над приказчиком стоит управитель, над управителем — заводчик, и сколь ни долог путь по лестнице вверх, вершина во веки веков одна: царь. И пока он жив — просто гражданином (как он того хотел при отречении!) или даже узником — опасность не просто велика, она безмерна. И оттого выход один: смерть.
Но дети? Жена? Прислуга? Врач? Они не виноваты ни в чем. Но причастны. Есть такие мгновения в истории рода человеческого, когда и причастные должны погибнуть.
Вот, наступило, имя ему — возмездие.
…В моих размышлениях — не только понятное, очевидное, не требующее доказательств. Я старый член партии и прочитал достаточное количество партийной литературы и просто книжек, в которых описывается человеческая жизнь; скажу смело: я вполне полноценный, сложившийся и даже образованный по-своему человек, чтобы осмыслить свое личное предназначение в предстоящем — сколь бы справедливым оно ни казалось или даже на самом деле было таковым. Кто будет стрелять? Есть ли у меня право распоряжаться? Вот в чем вопрос, который я задаю себе, пряча сомнение, как прячут глаза или слова или, может быть, золото, снятое с трупа. (Это еще предстоит, но об этом я еще не знаю.)
Я родился и вырос — можно сказать — в черте оседлости. Здесь жили скученно и крикливо, и дорога здесь была одна: в нищету. Я двинулся этой дорогой и шел ею, пока не открылась иная. Меня часто били и называли обидным словом, каждый мог указать на меня полицейскому, и тогда — участок, зуботычины, брань и позорное возвращение восвояси. Чтобы избавиться от этого вечно длящегося страдания, я должен был научиться ремеслу — ремесленникам дозволялось жить в городах. Я научился — стал ювелиром, но это ничего не изменило: во мне зрела ненависть, может быть, обида и отчаяние, — их некому было остановить. «Ты глуп… — безнадежно пожимал плечами отец. — Вот, самый великий писатель… — он потрясал томиком Достоевского, — сказал, что мы погубим эту страну. На что ты надеешься? На дураков с завиральным немцем в головах? Оставь… Они — дети этой страны и станут ими еще больше, если осуществится их кошмарный план. Ты же в любом случае останешься чужим, и, Бог весть, станешь им еще больше. Быть виновным без вины и доказательств — страшно». Добрый отец… Он желал мне хорошего.
Итак, можно ли распоряжаться?
Но ведь это — приказ Москвы и Уралсовета, не выполнить его нельзя. Значить, должно задавить в себе жалость к его дочерям и сыну, к его слугам, его врачу. Можно и должно.