Хольг помолчал.
- Если все будет хорошо, завтра твоя эпопея закончится.
- Я понимаю, - кивнул Гильермо. - Конечно наш уговор в силе, я помню.
- Хорошо, - фюрер ограничился одним коротким словом.
Они стояли бок о бок на низком пригорке и смотрели на пламенеющий закат. Позади гремела железом Родригес, лязгало оружие в руках Кота - пулеметчик протирал маслом каждую втулку и тихонько напевал себе под нос родную песню. Никто не понимал ни слова, но звучало все равно красиво.
Як умру, то поховайте
Мене на могилі
Серед степу широкого
На Вкраїні милій,
Щоб лани широкополі,
І Дніпро, і кручі
Було видно, було чути,
Як реве ревучий.
Гильермо посмотрел на широкую полосу дороги, что протянулась по левую руку от путешественников. Вдохнул воздух, даже сейчас насыщенный запахом гари, несмотря на то, что «Подвал» оказался за спиной.
- Что это было? - неожиданно спросил он, не ожидая в общем ответа. Однако фюрер понял и неожиданно отозвался:
- Электричество.
- Я не понимаю...
- Это называется «угольный кластер» или как-то так. Здесь удобно пересекаются трассы по которым везут уголь, и линии электропередач. Наши ... - Хольг запнулся на мгновение. - Русские электрокартели выкупили землю, договорились о концессиях, и в партнерстве с немцами построили целый «куст» электростанций на угле. Энергия идет на весь Китай, в Корею, Дальний Восток и кажется даже в Японию.
- Электричество, - тихо повторил Гильермо. - А те, кто им пользуются, знают о том, как оно добывается?..
Доминиканец вспомнил страшный переезд через «Подвал». Чем-то все это было похоже на британский или парижский смог, только не было в этой картине ни грана романтики. Только ужас и тьма.
Пыль, черно-серая пыль везде. Она вилась целыми смерчами, в виде невесомого праха и хлопьев покрупнее. Покрывала любую поверхность, больно колола глаза. Люди, которых Боскэ видел через плечо Хольга в грязных автомобильных стеклах, тоже были серыми. Почти все они являлись азиатами, как вскользь объяснил радист - беглецы из северных провинций.
Там где не может работать белый человек, следует нанять негра. Там, где не справляется черный - нанимай китайца. Отказывается даже китаец, значит, скорее всего это неженка с юга и следует поискать северян, которые готовы умереть на любой работе за дневную пайку из плошки сухого риса и одной редиски.
Маленькие полуголые люди - все как один с ватными повязками на лицах и очками-консервами - толпились на улицах, словно изувеченные страшным проклятием карлики. Они разгружали составы с углем, словно муравьи разбегались с тачками, груженными собственной черной смертью. Толкали вагонетки и телеги - живность в «Подвале» не выживала или обходилась слишком дорого, здесь могли работать только люди.
Мертвых просто отбрасывали в сторону, на поживу «мусорным командам». Обессилевших - тоже. «Подвал» никогда не спал - прав был Торрес - угольный район ежечасно, ежеминутно пылал адскими котлами, гремел железом и колесами вагонеток во всех трех измерениях - часть узкоколеек проходила эстакадами, на железобетонных опорах. Среди индустриальных построек и лачужек, лепившихся, словно беспорядочные муравьиные холмы, возвышались одинаковые безликие коробки административных зданий. В них не было окон, только солидные коробки воздушных фильтров - высококвалифицированный делопроизводительный персонал стоил существенно дороже, и дышал лучшим воздухом. Часто шли так называемые «кислотные дожди» – спутник массового сжигания сернистого, низкокачественного угля.
Не все люди, что встречались на пути, были мелкие и полуголые. Хватало и других. Одинаковые, в глухих прорезиненные плащах, с выступавшими из-под капюшонов ребристыми мордами противогазов. Те, кто мог себе это позволить - старшие смен, надсмотрщики, техники. Судя по росту и сложению среди них было немало таких же азиатов, старательно, со всем осознанием выжимавших из соотечественников последние капли сил, а то самой жизни.
Гильермо хватило ненадолго, от силы на четверть часа. После он забился в дальнем углу грузовика, плотно зажмурившись, закрыв голову и заткнув уши. Однако непрекращающийся железный рокот угольного района проникал в самую душу - через стекла в дверцах, борта грузовика, через колеса и сам горячий воздух, разбавленный черной пылью до состояния густого китайского чая. Левиафан раскинулся на десятки километров, механически перемалывая шестернями уголь и людей, страшной индустриальной алхимией отжимая и дистиллируя человеческие жизни, превращая их в чистую энергию, длинные ряды чисел банковских счетов.
И над всем этим ужасом светило бесконечно красивое красное солнце, оттенки которого не могли бы схватить ни кисть, ни фотопленка.
- Кто-то знает. Кто-то нет, - философски подумал вслух фюрер. - Всем плевать. Здешние работники живут года три, иногда четыре. Кому есть дело до грязных оборванцев?
- Это невозможно, - прошептал Гильермо. - Это ... просто невозможно. Это богопротивно. Человек не может так обходиться с человеком.
- А ты решил, что это самое плохое, что бывает на свете? - безрадостно усмехнулся фюрер. - Нет, правда, так решил?
Гильермо сглотнул и снова обхватил голову. Ему казалось, что мозг раскалился и вот-вот разорвет слабый череп. Слишком много увиденного, слишком много обыденного, мирского ужаса... слишком много всего!
- Я видел все зло мира, - прошептал Гильермо. - Теперь я его видел.
- Да ничего ты не видел, поп.
Голос фюрера был спокоен и холоден. Без льда показного неприятия, просто спокойствие и легкая не злая ирония.
- Получил пару раз по морде, увидел изнанку электрического бизнеса и познал жизнь, да, как же. Ты не видел вымирающие от голода деревни. Детей, отравленных суррогатами и гнильем. Рынки, где родители продают подростков даже не за деньги, а за еду и сигареты. Бельгийские и французские плантации. Кислотные и пластмассовые заводы в Индии, где работают, пока язвы не прогрызут плоть до костей. Ты не видел, как кригскнехты подавляют восстания на шахтах в колониях, а затем развешивают пленных на крестах.
- Крестах... - эхом повторил Гильермо. - Невозможно. Богохульно...
- Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.
- Это ... здесь?
- Нет, это в Африке.
Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.
- Как ты можешь?! - бросил монах прямо в лицо фюреру. - Как ты можешь говорить об этом всем так, будто ...
Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:
- Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!
- Иоанн Богослов, - хмыкнул фюрер. - Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий...
- Что тебя сломало? - Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука. - Почему ты стал ... таким?
Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.
- У меня были две сестры, поп. И много долгов. Чтобы их погасить, я заключил контракт... с теми... в общем, с людьми, которых лучше обходить стороной. Я расплатился с одними долгами, но оказался должен снова. Контракт был составлен по новой, «лионской» системе и допускал перенос обязательств должника на его родственников. Но получилось так, что я ... пропал. На несколько месяцев. Когда деньги перестали поступать на счет, взыскание было предъявлено, а затем исполнено.
Гильермо перекрестился.
- О, нет, - развеял его жуткие фантазии Хольг. - Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом...