Так как исследование мое по сути ограничивается символом прекращения, я должен отказаться от обсуждения и объяснения мессы в целом.
В идее евхаристического жертвоприношения смешаны два совершенно разных представления: о deipnon и о thysia. Слово thysia происходит от глагола thyein, «жертвовать, закалывать жертву», но также и «вспыхивать, зажигаться». Последнее значение отсылает к полыхающему жертвенному огню, который пожирает подносимые богам дары. Жертва снеди первоначально свершалась с целью накормить богов. Дым от сожигаемой жертвы доносил пищу в их небесную обитель. На более позднем этапе фимиамная форма жертвоприношения символизирует духовность питания: еще во времена первоначального христианства и даже в Средние века дух (pneyma) мыслился как нечто тонкоматериальное, дымоподобное.
Deipnon означает «трапезу». Прежде всего, это трапеза участников жертвоприношения, на которой, как считалось, присутствовало само божество. Кроме того, это также и «священная» трапеза, в ходе которой в пищу потреблялась «освященная» еда, или «жратва»: sacrificium (от sacrificare, «делать священным, освящать»).
Двойственность значения мессы как deipnon и thysia заложена уже в установительных словах Таинства: to soma mou to hyper hymon, «Тело, которое в вашу пользу (дано было)», что может означать: «которое дано было вам в пищу» или же — косвенным образом — «которое за вас дано было Богу». Идея трапезы немедленно сообщает слову «тело» значение sarx, т. е. «плоти» (как употребимой в пищу субстанции). У Павла soma и sarx практически отождествляются.
Помимо собственно установительных текстов, содержащих слова установления Таинства, нам следует принять во внимание и такой источник, как Евр. 13, 10 ел.: «Мы имеем такой жертвенник, от которого не имеют права питаться служащие скинии. Так как тела животных, которых кровь, для очищения греха, вносится священником во святилище, сжигается вне стана,— то и Иисус, дабы освятить людей Кровию Своею, пострадал вне врат. Итак, выйдем к Нему за стан, нося Его поругание. Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего. Итак, будем чрез Него непрестанно приносить Богу жертву хвалы».
Другим относящимся к мессе источником следует считать Евр.. 7, 17, где говорится: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека. Д-р Юд любезно обратил мое внимание еще на один текст, который здесь также следует принять в расчет: «Quis est in vobis qui claudat ostia et incendat altare и um gratuito? ...et in omni loco sacrificatur et offertur nomini meo oblatio munda» (Мал. 1, 10-11: «Лучше ктонибудь из вас запер бы двери, чтобы напрасно не ржали огня на жертвеннике Моем... и на всяком месте будут приносить фимиам имени Моему, чистую жертву»). Непрестанность жертвоприношения и вечное священство — неотъемлемые составляющие идеи мессы. Мелхиседек, который согласно Евр. 7, 3 был «без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь сыну Божию», считался дохристианским воплощением Логоса.
Идеи вечного священства и «непрестанно» приносимой жертвы выводят нас к подлинному Таинству, превращению Евхаристических субстанций как третьему аспекту мессы. Идеи deipnon и thysia не предполагают и не содержат в себе никакого таинства, хотя, конечно, уже при огненном жертвоприношении сжигание жертвы, от которой остаются лишь дым да пепел, пишет примитивный намек на превращение субстанции в смысле ее спиритуализации. Однако этот конкретный аспект не находит в мессе никакого практического развития, обнаруживаясь лишь в форме вспомогательного по своему характеру каждения, т.е. фимиамного жертвоприношения. В то же время Таинство отчетливо проявляется в идее вечного священства «ordine Melhisedek» и в представлении о том, что «чрез Него непрестанно приносится Богу жертва». Проступание в жертвоприношении мессы некоего надвременного строя в качестве условия предполагает идею превращения в смысле чуда, происходящего vere, rcaliter» substantialiter (истинно, действительно, по существу), так как предлагаемые Дары изначально ничем не отличаются от природных объектов и даже должны быть определенными естественными субстанциями, природа которых известна каждому: хлебом из пшеничной муки и чистым, без примесей, вином. Равным образом и предлагающий Дары священник — совершенно обычный человек: хотя он и несет на себе «character indelibilis» священства, обладая поэтому полной властью предлагать жертву, поначалу он, тем не менее, еще не в состоянии служить орудием свершающегося в ходе мессы божественного самопожертвования9. Да и стоящие за его спиной прихожане до поры до времени еще не очищены от грехов: лишь позднее община верующих освящается и сама превращается в жертвенный дар. Ритуальное священнодействие мессы постепенно, шаг за шагом, преображает исходную ситуацию, в которой находятся Дары, священник и община, пока не достигается кульминационный момент — consecratio,— когда сам Христос, в качестве жертвующего и жертвуемого одновременно, устами священника произносит ключевые слова. В это мгновение Христос оказывается присутствующим во времени и пространстве. Но присутствие это — не новое его явление, и потому по своему смыслу сопsecratio — не повторение единожды свершившегося исторического акта, но, скорее, зримое проявление чего-то существующего в вечности, разрыв той завесы временнбй и пространственной обусловленности, которая скрывает от человеческого духа. вид Вечного. Это событие по необходимости таинство, так как оно за пределами человеческих способностей постижения и представления; это означает, что ритуал мессы по необходимости и в каждой из своих частей является символом. Но «символ» — не какой-то произвольно или же умышленно избранный для передачи того или иного известного и постижимого факта знак, а выражение сверхчеловеческого и потому лишь с оговорками постижимого содержания — выражение, конечно, антропоморфное, следовательно ограниченное и лишь с оговорками верное. Будучи наилучшим из возможных выражений, символ все-таки не достигает уровня обозначаемого им таинства. Месса есть символ именно в этом смысле. Приведу слова Й. Крампа, отца-иезуита: «По общему признанию, жертвоприношение есть символическое действие, т. е. принесение материального дара Господу не является самоцелью, но служит средством для выражения некоторой идеи. И при выборе этого средства выражения в игру вступает антропоморфизм в самых разных своих обличьях: человек подходит к Богу, как к себе подобному, можно сказать — так, как если бы Бог был человеком. Мы подносим Богу дар так же, как предлагаем что-либо в дар доброму другу или светскому правителю».