11. Жертвоприношение приводит к возникновению «божественной воды».
5. Жертвенный акт приносит Христу страдания.
6. Fractio panis.
7. Жертвенное каждение.
8. Христос пьет собственную кровь (св. Иоанн Златоуст).
9. Евхаристические субстанции превращаются в плоть и кровь Христовы.
10. Гостия как «visio beatifica» («quae-sivi vultum tuum, Domine»). Великое возношение.
11. Благодатное влияние мессы. Параллель между чашей для воды и крестильной купелью. Вода как символ благодати.
Различия
1. Весь процесс жертвоприношения — сновидение отдельного индивида, фрагмент бессознательного, показывающий себя сновидческому сознанию.
2. Сновидец лишь наблюдает разворачивающееся в его грезе символическое действо.
3. Само действие — кровавое и ужасное человеческое жертвоприношение.
4. Жертвоприношение сопровождается скальпированием.
5. Параллельно в жертву приносится дракон.
6. Жертва сожигается и варится.
7. Смысл жертвенного действа — изготовление «божественной воды», средства для превращения металлов и — mystice — обретения самого себя.
8. Существо, испытывающее превращение в видении,— предположительно демон Сатурна, верховный архонт (соотносимый с Богом иудеев). Это темная, тяжелая hyle* в человеке, которая преобразуется в пневму.
1. Литургическая форма мессы — искусственный продукт сознательных многовековых усилий множества умов.
2. Священник и обшина верующих — соучастники и действующие лица мистерии.
3. Все отталкивающее обходится стороной. Даже mactatio не упоминается как таковое. Это бескровная жертва хлеба и вина (incruente im-molatur!).
4. Никакого соответствия.
5. Символический жертвенный Агнец.
6. Евхаристические субстанции преображаются духовно.
7. Смысл мессы — communio живого Христа со своей паствой.
8. Существо, испытывающее превращение в мессе,— Бог, который в качестве Отца породил принявшего человеческий облик Сына, затем пострадал, претерпел смерть в этом облике и, наконец, вознесся к своему первоистоку.
Брутальная конкретика видения настолько бросается в глаза, что мы легко могли бы поддаться искушению — по эстетическим и иным мотивам — вообще отказаться от всякого его сравнения с мессой. Если, невзирая на это обстоятельство, я все-таки отваживаюсь отметить некоторые аналогии, то делаю я это отнюдь не потому, что вынашиваю просветительский замысел обесценить христианское священнодействие, опустив его до уровня какого-то эпизодического случая языческого культа природы. Если у меня вообще есть какое-то намерение помимо стремления к научной истине, то состоит оно в моем желании показать, что наиболее важное таинство католической церкви имеет среди прочего и психические основания, укорененные в глубинах человеческой души.
Видение Зосимы, которое, по всей вероятности, имеет характер сновидения, должно рассматриваться как спонтанный продукт психики, сознанием никак не обусловленный. Подобно всем снам, это естественный продукт. Месса, напротив, есть продукт духа, это в высшей степени духовная, сознательная процедура. Если воспользоваться старой — но не устаревшей — номенклатурой, то видение можно назвать психическим явлением, мессу — пневматическим. Видение представляет из себя недифференцированный сырой материал, тогда как месса — в высшей степени дифференцированную искусственную форму. Вот почему первое ужасно, а вторая прекрасна. Если месса и архаична, то архаична она в самом лучшем смысле слова, и потому ее литургия удовлетворяет даже наиболее взыскательным требованиям современности. Видение, напротив, архаично в том смысле, что примитивно, но вместе с тем его символика указывает на основополагающую алхимическую идею нетленной субстанции, т. е. вырванной из круговерти перемен самости. Видение представляет собой неподдельный сколок природы, оно банально, гротескно, отталкивающе, ужасно и глубоко как сама природа. Оно не раскрывает своего смысла, но позволяет догадаться о нем с той глубочайшей неопределенностью и неоднозначностью, которая отличает все нечеловеческое, сверх- и подчело-веческое. Месса же ясно выражает и изображает Божество и даже облекает его прекрасной человечностью.
Из всего сказанного явствует, что видение и месса — две совершенно разные, почти несоизмеримые вещи. Однако если бы нам удалось реконструировать естественный процесс, происходящий в бессознательном, на котором месса основывается психически, то полученная картина оказалась бы уже гораздо более соизмеримой с нашим видением. Согласно церковной точке зрения, как известно, месса основывается на реальных событиях жизни Иисуса. Мы могли бы извлечь из этой «реальной» жизни несколько деталей, которые придали бы картине превращения ряд конкретных жизненных штрихов, тем самым приблизив ее к видению Зосимы. В этой связи я упомянул бы бичевание, увенчание терновым венцом и облачение в багряницу, благодаря чему Иисус предстает в облике назначенного в жерт-иу архаического царя. Этот момент подчеркивается эпизодом с Вараввой (чье имя означает «Сын отца»), подводящим к ритуа-гсу жертвоприношения царя. Далее, я отметил бы мучительность крестной смерти, позорное и ужасное зрелище, которому куда как далеко до «incruente immolatur»! Укол копьем отверзает правую легочную полость и, возможно, правый желудочек сердца, откуда вытекают свернувшаяся кровь и сукровица. Если мы добавим все эти детали к картине лежащего в основе мессы процесса, то увидим, что они составляют поразительную аналогию ряду архаически-жутких черт зосимовского видения. Сюда же следует добавить и фундаментальные догматические представления. Как показывает ссылка на жертвоприношение Исаака в молитве «Unde et memores», жертвенный акт мессы имеет значение не просто человеческого жертвоприношения, но принесения в экертву сына, причем единственного сына. Архаичность такого жертвоприношения абсолютна. Оно настолько ужасно, что Аврааму, как известно, так и не пришлось его совершать. О том, как иудейское благочестие воспринимало это жертвоприношение, свидетельствует следующая талмудическая легенда: «"И я,— воскликнул Авраам,— не сойду с жертвенника до тех пор, пока Ты меня не услышал: Когда повелел Ты принести в жертву Исаака, сына моего, погрешил Ты против собственного слова: "В Исааке наречется тебе семя". Но я промолчал. И вот, если потомки мои когда-либо погрешат против Тебя и захочешь Ты их за это покарать, вспомни тогда, что и Ты не без греха, и прости им».— «Ладно же,— ответствовал Господь,— вот позади тебя овен, запутавшийся в чаще рогами своими: принеси его и жертву вместо сына твоего Исаака. И если потомки твои когда-либо согрешат против Меня и Я буду сидеть и вершить суд в Новогодний день, пусть тогда протрубят они в бараний рог, дабы вспомнил Я о словах твоих и сменил гнев на милость». (Fromer und Schnitzer, Legenden a us dem Talmud. 1922, p. 34 f.) На это предание любезно обратил мое внимание г-н Г. Имхоф, канд. философ. Но даже если бы он и совершил его, то укол жертвенным ножом в сердце жертвы принес бы Исааку быструю и относительно безболезненную смерть. Даже кровавая ацтекская церемония вырезания сердца у жертвы означала для той мгновенную смерть. А вот жертвоприношение Сына, которое составляет квинтэссенцию мессы, началось с бичевания и осмеяния, после чего в течение шести часов жертва висела на кресте, пригвожденная по рукам и ногам: это уже не быстрая смерть, но медленная, утонченная пытка. К тому же распятие считалось позорной казнью, которой карались лишь рабы: моральная жестокость этого жертвоприношения ничуть не слабее физической.