В этом объяснении мы находим естественную логику, которой недосчитались в церковном ответе. Вина Бога состояла в том, что он, в качестве творца мира и царя творения, оказался не на высоте, а потому и должен был подвергнуться ритуальному умерщвлению. Первобытному человеку для исполнения аналогичного ритуала годился вполне конкретный царь, но на более высокой ступени цивилизации, с появлением духовного понятия Бога, этого было уже недостаточно. В более ранние времена богов можно было низвергнуть, избить или заковать в цепи их идолов; на более высокой ступени бога мог уже низвергнуть только другой какой-то бог, а с приходом монотеизма исчезла и эта возможность: единому Богу оставалось лишь трансформировать самого себя, превращаться.
То обстоятельство, что процесс превращения принимает форму «наказания» — Зосима использует слово «казнь» (colasis),— должно быть обязано известной рационализации или потребности каким-то образом объяснить жестокость процесса. Такая потребность возникает лишь на более высокой ступени эволюции сознания с хорошо развитым чувством, пытающимся найти достаточное обоснование отталкивающей, непостижимой жестокости процедуры — с которой мы сталкиваемся, например, в сопровождающем инициацию шаманов переживании расчленения собственного тела. Напрашивается предположение, что таким образом осуществляется наказание за какую-то провинность или прегрешение. Тем самым процесс превращения на данной ступени наделяется моральной функцией, которая едва ли могла лежать в основе изначального события. Более вероятным представляется, что на этой более высокой и поздней ступени своего развития сознание обнаружило перед собой до сих пор не объясненное и не истолкованное удовлетворительным образом переживание, которое попыталось сделать для себя понятным, наделив его моральной этиологией. Не составляет труда увидеть, однако, что изначально расчленение совершенно недвусмысленно служило цели превращения инициируемого в нового, более «эффективного» человека. Инициация имеет даже аспект исцеления. В свете этих фактов моральное истолкование в терминах «наказания» представляется неадекватным, пробуждая подозрение в том, что расчленение так и не было до сих пор верно понято. Это истолкование бьет мимо цели, оно оказалось не в состоянии понять противоречивости своей логики, следуя которой надлежит избегать провинностей, дабы не подвергнуться наказанию. Но инициируемый совершил бы настоящий грех, если бы попытался уклониться от мук инициации. Пытка, которой он подвергается,— вовсе не наказание, но неизбежное средство, благодаря которому он достигает своего предназначения. Кроме того, инициационные испытания часто проходят в столь юном возрасте, что о какой-то пропорциональной «наказанию» вине не может быть и речи. По этой причине моралистическая интерпретация страдания как наказания представляется мне не только неадекватной, но и в известной степени дезориентирующей. Очевидно, она есть первая попытка дать психологическое объяснение дошедшему из глубины веков архетипическому представлению, которое прежде никогда еще не становилось предметом рефлексии. Подобные представления и ритуалы, далеко не будучи чьим-то изобретением, просто имели место и исполнялись задолго до того, как начали осмысляться. Я сам видел дикарей, исполнявших такие ритуалы, о которых никто из участников не мог сказать, чтб бы они могли означать, да и в Европе встречаются еще обычаи, смысл которых никем не осознается, оставаясь на бессознательном уровне. Что ж, первые попытки дать объяснение чему бы то ни было оказываются обычно несколько неуклюжими.