В любом случае цель и эффект торжественного танца-хоровода — запечатление [в душе его участников] образа круга и средоточия, а также соотношения между каждой точкой периферии и серединой. Аналогичное представление рисует каждого человека в виде солнечного луча. Этот образ встречается у испанского поэта Хорхе Гвильена, Cantico: Fe de Vida, pp. 24-25 («Mas alia», VI), а также в одном гностическом тексте II (?) столетия. Гвильен пишет:
Как заблудиться я могу, куда забресть?
Ведь точка эта — центр мой...
С землею этой, с этим океаном
Взмыть в бесконечность солнечным лучом,
Еще одним, и воспарить...
Психологически эта конструкция равно значка мандале и тем самым символу самости, на которую сориентировано не только единичное Я, но и множество других — единомышленников или связанных с ним одной судьбой. Ведь самость — это не Я, но начальствующая над ним целостность, которая объемлет и сознание, и бессознательное. Поскольку же последнее не обладает какими-либо определимыми границами и к тому же в более глубинных своих пластах имеет коллективный характер, то между ним и бессознательным другого индивида невозможно провести различие. Как следствие, оно всегда формирует вездесущую «participation mystique», т. е. единство множественности, единого человека во всех людях. На этом психологическом факте основывается архетип Антропоса, Сына человеческого, homo maximus, vir unus, Пуруши и т. п. Универсальность этой фигуры могла бы объяснить многообразие и многоли-кость ее эпифаний. Это отчетливо выражается в тех же «Деяниях Иоанна». Так, Друзиана один раз видит Господа в облике самого Иоанна, в другой — в облике какого-то юноши (Hennecke, 1. с, р. 185). Иаков видит его ребенком, Иоанн — взрослым человеком. Иоанну же он видится то маленьким неприглядным человечком, то достигающим головой до небосвода колоссом (1. с, р. 185); его тело Иоанн ощущает то материальным и плотным, то невещественным, нематериальным (1. с, р. 186). Само по себе бессознательное и фактически, и по определению не может быть различено, поэтому лучшее, что мы можем сделать,— это вывести некоторые заключения относительно его природы из имеющегося эмпирического материала. Кое-какие бессознательные содержания, вне всякого сомнения, носят личностный, индивидуальный характер и не могут быть приписаны никакому иному индивиду. Но имеется и множество других содержаний, которые мы можем наблюдать в почти идентичной форме у многих совершенно разных и независимых друг от друга индивидов. Опыт такого рода указывает на то, что бессознательное имеет коллективный аспект. Вот почему мне трудно взять в толк, как это можно еще и сегодня сомневаться в существовании коллективного бессознательного. Ведь никому же не придет в голову считать инстинкты или мифологию человека какими-то личными его приобретениями или прихотями. Бессознательное есть всеобщий посредник между людьми. В известном смысле оно представляет собой Единое, объемлющее всех, или общий для всех людей психический субстрат. Алхимики называли бессознательное «нашим Меркурием», который по аналогии с Христом воспринимался как Посредник. Церковное учение говорит о Христе то же самое, а наш гимн делает это особенно отчетливо. В самом деле, его антитетические высказывания с таким же успехом или даже еще успешнее могли бы быть истолкованы как относящиеся скорее к Меркурию, нежели к Христу.