Это был рослый, могучего телосложения человек, синеглазый, как большинство жителей заброшенного горного района на юго-востоке Крита, где родился он и его отец, — изолированного анклава пастухов, считавшихся потомками дорийцев; их суровый край славился дикарской кровопролитной вендеттой и свирепой непокорностью жителей, настолько свободолюбивых, что турки за двести лет оккупации так и не смогли их полностью подчинить.
Яни гордился своим происхождением и всегда ходил в национальном костюме горцев, в высоких черных сапожках и черных широких брюках, на голове черный платок, за поясом длинный пистолет с белой рукоятью и нож, тоже с белой рукоятью, раздвоенной на конце в форме бычьих рогов — минойского символа; для тихих афинских улиц зрелище лихое и дикое, он выглядел как свирепый корсар из другой эпохи — настороженный взгляд, быстрая походка, а губы сжаты так, что мужчины нередко переходили на другую сторону улицы, чтобы с ним не встречаться.
Но рядом с Мод в нем пробуждалась нежность. Могучий, гордый и отважный, увешанный оружием мужчина терялся от неловкости, его незамысловатые искренние чувства были почти по-детски просты. Ему вдруг начинало не хватать слов, он искал их, терял, в конце концов совершенно утрачивал дар речи и, уставившись в пол, беспомощно сжимал огромные руки.
Это льстило ее самолюбию, но она не затягивала такие моменты. Орел мой, говорила она, расскажи мне о своих критских горах, — и неловкость его мгновенно улетучивалась, и вот он уже свободно парил на крыльях тех героических слов, что вновь и вновь увлекали его народ из горных твердынь на новую революцию, свобода или смерть, каждые десять лет на протяжении всего девятнадцатого века, лишь только подрастало новое поколение юношей, чтобы сражаться и погибать.
После года ухаживаний Яни прислал своего друга ее сватать; в официальном предложении говорилось, что поскольку она американка, а в этой стране старые обычаи не в почете, то и приданого, значит, не требуется. Мод с улыбкой выслушала объяснения свата, как сильно подчеркивается тем самым любовь Яни к ней, ведь для человека с его именем и репутацией даже приданое в двести здоровых оливковых деревьев считалось бы на Крите слишком скромным.
* * *После женитьбы он повез ее в Смирну познакомить со своим единокровным братом, тому было уже шестьдесят, почти на тридцать лет больше, чем Яни.
Он совсем не такой, как я, говорил с улыбкой Яни, но это не имеет значения, потому что родственные связи в Греции очень важны. А человек он добрый, безобидный, думаю, он тебе понравится.
Брат и правда понравился ей сразу же, а еще пленила необычность обстановки, когда они сидели за чаем в саду возле красивой виллы с видом на Эгейское море. Яни в своем разбойничьем костюме уважительно кивал, стараясь не раздавить руками хрупкую чашку, а его светский единокровный брат Сиви, безукоризненный в одном из своих элегантных халатов, которые он, похоже, носил весь день, томно передавал пирожные и рассуждал об опере, которую собирался в тот вечер посетить, или пересказывал последние сплетни многонационального светского общества Смирны.
После возвращения в Афины Яни почти сразу же вступив в греческую армию, строившую укрепления на севере, и оставил Мод одну. За время ее беременности он несколько раз возвращался, но когда в 1912 году родилась дочь, он находился в отъезде, сражаясь с турками в Македонии; не было его и через год, когда ребенок умер, он тогда сражался в Болгарии. Мод старалась сильно не горевать, но глубоко в душе ее поселилось чувство обиды.
После войны на Балканах было сражение под Салониками, а в 1916 году она получила телеграмму, в которой говорилось, что Яни умер от малярии. Мод плакала, но не могла избавиться от ощущения, что была одинока с самого начала, — молодая женщина в чужой стране; детские грезы стали явью лишь на краткий миг, а уже через несколько месяцев развеялись, но она все не решалась признаться себе, что любимый и близкий человек вновь ее бросил.
Сиви навещал ее, помогал деньгами. Он сказал, что готов оплатить ей дорогу обратно в Америку, если она захочет уехать, но она сказала, что пока не готова; ей хотелось побыть одной, поучиться языкам, она думала, что сможет зарабатывать переводами. Еще несколько лет они переписывались, несколько раз виделись в Афинах, этим встречам она была искренне рада, но всякий раз поражалась, насколько непохожи могут быть братья.
Он всегда был далеко, говорила она, иногда мне кажется, что я его на самом деле не знала.
О, не беспокойся, ты его знала, говорил Сиви. То, что ты видела, это и был он сам, такие горцы выбирают свободу или смерть, ничего не усложняя.
А что касается нашей с ним непохожести, добавил он с ехидцей, то один из нас явно был анахронизмом: возможно, Яни в своем наряде разбойника восемнадцатого века, а может быть, я со своими склонностями, которые постарше, лет, скажем, на несколько тысяч.
Она встречалась с несколькими мужчинами, которые ее не заинтересовали, а летом уезжала на острова. Через два года после окончания войны ей исполнилось тридцать, и тогда она решила, что пора, теперь можно и поехать, вот только куда? Денег она скопила не особенно много, значит, не слишком далеко.
Она взглянула на карту Восточного Средиземноморья, ткнула в нее пальцем. И рассмеялась. Конечно, куда же еще, как не в этот неповторимый театр базаров, народов и вер среди пустынь и песков, извечную надежду странствующих, затерянных и ищущих народов, новую мечту и приют мечтателей.
Итак, Мод отправилась в Иерусалим.
Глава 12
Акаба
Шепча: сделай же это еще разок прямо сейчас.
Однажды ближе к вечеру, когда она медленно поднималась по крутой лестнице из подземной крипты Храма Гроба Господня, перед ней явился из тени человек и заговорил шепотом. Он был темноволосый, невысокого роста с реденькой бородкой и горящими глазами, но все это она едва запомнила. Ею завладел его голос.
Под городом, я там был только что и только что пришел оттуда, там я ходил по местам, заброшенным на тысячи лет, я видел копи царя Соломона, и римские цирки, и часовни крестоносцев, восьмисотлетний коньяк, двухтысячелетние копья и резные камни, которым три тысячи лет, хотите верьте, хотите нет.
Через коридоры и пещеры прошлого доносился приглушенный голос этого ирландца, нанизывая шествия и представления, бесчисленные во времени триумфы и опустошения Иерусалима, он был настолько потрясен увиденным, что, случайно выбравшись наконец на поверхность, через три дня и две ночи, как раз на этом месте, должен был рассказать об этом первому встречному.
А вы и есть первая встречная, мягко шептал этот ирландский голос, послушайте, как вас зовут?
Но Мод не сказала, боясь нарушить волшебство случайной встречи двух незнакомцев у священного склепа. В ответ она улыбнулась, молча опустилась на колени, обласкала его ртом и удалилась, пока он приходил в себя, прислонившись в тени к каменной стене.
* * *Чтобы продлить впечатление, она выждала день или два, прежде чем пойти туда вновь, и конечно, он был там. А у спуска к крипте, как и раньше, бродил взад-вперед бормочущий что-то человек, исполняя непонятный окружающим ритуал. Как и в первый раз, они не обратили на него никакого внимания, а он, разумеется, не замечал вообще никого.
Мод повела незнакомца от церкви к большой тихой эспланаде возле мечети Купол Скалы и там, сидя в тени кедра, прикоснулась к воротнику его заплатанного рваного мундира и впервые заговорила с ним.
Что это такое?
Мундир офицера легкой кавалерии экспедиционных сил Ее Величества в Крыму 1854 года. Истрепан от старости, изорван по причине падения с лошади в знаменитой самоубийственной атаке.
Как же ты выжил в этой атаке?
По двум причинам. По воле Божьей, а еще потому, что мой отец сказал, что в будущем мне предстоят другие дела. Видишь эти медали? Например, вот этот крест? Они означают, что я офицер, официально признанный герой с середины девятнадцатого века, когда я по глупости решил послужить Британской Империи самым серьезным и опасным образом.