Что-нибудь создать.
Да, конечно, только так и можно начинать. А как насчет денег, они занимают какое-то место в твоих планах? Чего ты хочешь?
Нет, ничего, они для меня ничто, могло ли быть иначе, ведь я воспитан тобой и Якубом. Что за странный вопрос. Почему ты спрашиваешь, заранее зная ответ?
Потому что я хочу обсудить с тобой кое-что, о чем ни с кем раньше не говорил, даже с Якубом.
Стерн рассмеялся.
Что же это за тайна, которую ты не захотел обсуждать с Якубом?
Да нет, тайны тут нет, в общем-то, вполне бытовой вопрос. Просто не представлялось повода заговорить об этом. Видишь ли, перед тем как уехать из Константинополя, я сделал кое-какие финансовые распоряжения, недвижимость и тому подобное. Я думал, что когда-нибудь смогу воспользоваться этой собственностью, но затем стал хакимом, а потом и вовсе поселился здесь, и, естественно, раз уж так все вышло, мне она ни разу не пригодилась. Если ты считаешь, что это имущество не понадобится, ну тогда, наверное, придется вернуть его прежним владельцам. Собственность — это бремя, а отправляясь в хадж, лучше иметь как можно меньше груза.
Стерн опять рассмеялся.
Ты же не думаешь, что я отправлюсь нагишом? Привяжу бронзовые солнечные часы к поясу и прыгну через стену сада? Но ты говоришь загадками, отец. Так Якуб был прав, когда говорил, что вы вдвоем владеете большей частью мира? Два тайных совладельца с единственным наследником в моем лице? Чему ты улыбаешься?
Это я над Якубом и его представлениями о недвижимости. У него все дело в сознании, этот пригорок для него не просто частичка мира, но и целая вселенная. Ты же знаешь, как он любит подчеркивать, что никогда нигде не бывал, а мне потребовалось шестьдесят лет, чтобы прийти к тому же самому. Ну, в этом он прав, конечно, насчет этих холмов и того, что они всегда значили для него и, в конечном итоге, для меня. В общем-то, в наши дни Османская империя — не такое уж большое наследство, так, скорее лоскутки, в которые обычно и превращаются империи. На ее месте должно будет скоро возникнуть нечто новое, в том самом новом столетии, о котором ты так любишь говорить. Стерн улыбнулся.
Во всяком случае, таким был первый урок, который вы оба дали мне в тот день, когда я не смог найти Храм луны. Что единственная реальная империя — это империя ума.
Старый путешественник тоже улыбнулся. Кажется, я припоминаю такой разговор, ты был тогда еще совсем маленьким. Так что ты думаешь обо всем том имуществе, о котором я говорил? Тебе хотелось бы владеть им?
Нет.
Почему?
Потому что я не собираюсь стать торговцем недвижимостью.
Вот как, чудесно, значит, этот вопрос решен. Еще одно наследие моего ушедшего века не будет тебя обременять.
Все-таки, думаю, что в ту ночь, когда придет пора поднимать паруса, я не выйду голым на дипломатический прием в Каире.
А, апокрифическая басня, в викторианскую эпоху могло случиться и не такое. Ну, ладно, твои отношения с прошлым покончены, это мы обсудили, теперь пора идти к Якубу обедать. Он весь день колдовал над своими кастрюльками, готовил пир и, должно быть, соскучился.
Он?
Хм. Я тебе когда-нибудь рассказывал, как я собирал данные, чтобы вычислить период обращения кометы Стронгбоу?
Стерн рассмеялся. Он понимал, что отец взволнован так же, как и он, что его отъезд разбудил воспоминания о том каирском вечере семидесятилетней давности, когда юный джинн, смеясь, вернул зрение слепому нищему, а сам отправился в путь.
Нет, отец, кажется, нет. Не связано ли это с происшествиями из жизни Моисея, Навуходоносора, Христа и Магомета? И еще кое-какими малоизвестными фактами из «Тысячи и одной ночи»? А еще двумя-тремя туманными упоминаниями в «Зохаре»? Испуганный араб в пустыне, обеспокоенный необычно темным небом? Тот, что потом оказался иерусалимским торговцем древностями? В кладовке которого ты написал антропологическое исследование по Ближнему Востоку? Нет, что-то не помню, чтобы ты мне когда-нибудь об этом рассказывал.
Нет? Странно, потому что история замечательная. Как ты думаешь, Якубу будет интересно об этом послушать?
Конечно интересно. Он вообще никогда не устает слушать. Но он, конечно, тут же перемешает все твои факты и переставит их по-своему.
Это точно, неисправимая привычка. Все эти бесконечные анекдоты, загадки, стишки, которые он везде отыскивает. Что ж, нам придется быть начеку, и все-таки попытаемся.
* * *В Европе Стерн упоенно мечтал о будущем. Он собирался сочинять симфонии, рисовать фрески, проектировать бульвары, писать эпические поэмы. Он отважно пускался в эти прожекты, невооруженный и беззащитный.
Он ходил по музеям и концертным залам, а потом, совершенно поглощенный на время очередным достижением, без устали бродил по улицам до рассвета, с наступлением которого он падал на стул в какой-нибудь рабочей столовой покурить и выпить чашечку кофе.
В Болонье он пропускал лекции по медицине, покрывая слоями краски холсты. А через несколько месяцев, оценивая содеянное, счел свои творения безжизненными.
В Париже он пропускал лекции по праву и занимался музыкой. Он заучивал целые партитуры Моцарта и Баха, но когда пришло время самому писать музыку, у него ничего не вышло.
Тогда он переключился на мрамор, он подолгу корпел над рисунками и попытался сделать несколько эскизов, но в конце концов решил, что его чертежи фонтанов и колоннад напоминают Бернини. Потом были стихи и пьесы. Стерн приготовил пачку бумаги и прямой жесткий стул. Он заваривал себе кофе, набивал окурками пепельницу на столе. Он рвал бумаги в клочья, заваривал еще кофе и вновь наполнял пепельницу окурками. Он выходил погулять, возвращался и начинал все заново, но результата не было.
Никакого. Ничего не вышло из его мечтаний о творчестве.
Глядя на переполненную пепельницу, он вдруг испугался. Что же он совершит в своей жизни? На что он способен?
Ему двадцать один год. Он провел в Европе три года, но поговорить ему до сих пор не с кем, друзей нет совсем, он все время был слишком занят уединенными мечтами. Он приехал сюда, движимый идеалами и вдохновениями, в чем же причина неудач?
Он сидел без сна, вспоминая холмы, где играл в детстве, и слова Якуба, что на самом деле он никуда от них не уедет, вспоминал, как отец перед расставанием недоумевал, каково это — родиться в пустыне с ее одиночеством, а не обрести ее, подобно ему.
Стерн плеснул себе коньяка, закрыл глаза, и перед ним замелькали образы.
Восторженный вопль слепого нищего в Каире, переход длиной в Синай без еды и питья, арабская деревушка близ Акабы, слияние двух пересохших рек в Северной Аравии, антикварная лавка в Иерусалиме, заплыв по Тигру до Багдада, пиявки и опиум под Аденом, лихорадка после плавания через Красное море, тайное посещение Медины и Мекки.
Разные обличья. Сорок лет расхаживавший там и сям Стронгбоу, одетый то бедным погонщиком верблюдов, то богатым дамасским купцом, то досужим торговцем очным цветом, то собирателем щавеля, то одержимым дервишем, впадающим в транс, то непроницаемым хакимом, огромное неподвижное пустынное существо с говорящими глазами.
Джинн Стронгбоу, меняющий размеры и обличья.
Пастух Якуб, терпеливо ожидающий на холме.
И вот бывшего хакима тихонько ведут домой к покою и отдыху. Что это значит? Что пытается он отыскать в этих трех жизнях?
Стерн шваркнул стакан об стену. Он схватил бутылку и стал метаться по комнате, спотыкаясь о стулья и сшибая на пол лампы. Он ненавидел Европу, он вдруг мгновенно осознал, как сильно ненавидит ее. Он не мог здесь дышать, не мог думать, был лишен зрения и слуха, кругом шум, толкотня, везде суматоха и грязь, как это не похоже на тихие холмистые просторы его детства, молчание песков, текущих через Храм луны.
Здесь он не сделал ничего, лишь тщетно мечтал и терпел неудачи, мечтал безнадежно, а неудачи терпел, потому что это было не его место. Рожденный в пустыне, он не мог жить здесь. Его дом был в пустыне, и надо было туда вернуться, он это понял.