– Это жестоко.
– Возможно. В конце концов, это ваши пять баксов. Можете делать с ними, что хотите.
Она ничего не ответила, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.
– Выступая на радио, вы, похоже, хорошие «бабки» делаете, – добавил я.
– Неплохие, – согласилась она. – И я могу еще попросить денег из дома, если будет нужно.
Мы посидели некоторое время молча. Я сказал:
– В самом деле, не мое это дело, что вам делать со своими деньгами. Парни, торгующие яблоками на перекрестках, – это не ваша вина... И ваши пять баксов не решат проблемы. Забудьте, что я вам наговорил. Как я уже сказал, я увидел слишком много небритых лиц, пока бродил по Гувервиллям, разыскивая вашего брата.
– Думаете, что я живу одними пустяками, ведь так?
– Я не знаю. Мне Тауер Таун не нужен. Вся эта свободная любовь, о которой вы тут толкуете, кажется мне не очень правильной.
Она, поддразнивая, улыбнулась.
– Вы охотнее за нее заплатите, не правда ли? Я тоже улыбнулся – против желания.
– Я не это имел в виду.
Она поцеловала меня. Долгим поцелуем, и, между прочим, очень сладким. Губы у нее были нежные. Теплые. Губная помада возбуждала.
– Ты вкуснее, чем засахаренные яблоки, – сказал я.
– Возьми еще кусочек, – ответила она, и я поцеловал ее, а мой язык скользнул в ее рот, что, казалось, ее удивило, но понравилось – она проделала то же самое с моим ртом.
Кимоно соскользнуло с ее плеч, а мои руки – на ее прохладное, белоснежное тело. Оно было нежным, – как и ее губы, – но в то же время мускулистым, почти как у танцовщицы. Груди у нее были небольшие (но приятно заполнили ладони) с маленькими девичьими сосками и ободком вокруг размером с монету.
Не без моей помощи и не переставая целоваться, она раздела меня, и мы оказались под балдахином. Мы лежали, целуясь и лаская друг друга, а потом, когда я уже собирался ее взять, она остановила меня:
– Подожди.
– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь переменил? – спросил я. У меня был припасен презерватив.
– Нет, – ответила она, выбираясь из постели, и выключила на туалетном столике лампу. Она вышла в ванную и вернулась с полотенцем, постелила его на кровать и, устроившись на нем, с завораживающей улыбкой дотянулась и включила электрическую луну.
Я старался войти в нее нежно, но это было трудно: она была маленькой и тесной.
– Тебе не больно?
– Нет, – ответила она, целуя меня, похожая на призрачного ангела.
И я прошел путь до конца.
Это продолжалось всего несколько минут, но каких удивительных! И когда она кончила, то застонала, и в стоне были и боль, и наслаждение; я кончил минутой позже, выйдя и выпустив все на полотенце, на котором она лежала.
– Не надо было, – сказала она грустно, коснувшись моего лица. – Тебе надо было остаться во мне. Приподнявшись, я посмотрел на нее.
– Я подумал, что ты хотела, чтобы я....
– Нет, это не для этого...
Она свернула полотенце и выбралась из постели; она не хотела, но я увидел: полотенце запачкалось кровью.
Я лежал на спине, ожидая, когда она вернется.
«У нее как раз то самое время», – подумал я.
И только теперь вдруг сообразил.
Вскоре она вернулась в мои объятия.
Я поглядел на нее, она все еще улыбалась так же загадочно.
– Ты была девственницей, – уточнил я.
– Кто это сказал?
– Я говорю. Ты была девственницей!
– Это имеет какое-нибудь значение?
Я ласково ее отодвинул и сел.
– Конечно, имеет, – сказал я. Она тоже села.
– Что тебя так разволновало?
– У меня никогда не было...
– Вот почему я тебе и не говорила.
– Но ты не могла быть девственницей!
– А я и не была.
– Ладно, хватит шутить.
– А я и не шучу.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать три.
– И ты, актриса, живущая в Тауер Тауне, делящая жилье с каким-то голубым, встречающаяся с психиатром и говорящая о свободной любви, «живущая, а не существующая», ты была девственницей?
– Может быть, я ждала настоящего мужчину...
– Если ты это сделала, чтобы я продолжал искать твоего брата... Нет, такого в Чикаго еще не было!
– А это не взятка.
– Так ты любишь меня или как, Мэри Энн?
– Думаю, это несколько преждевременно. А ты что думаешь?
– Думаю, лучше мне найти твоего брата.
Она прижалась ко мне.
– Благодарю, Натан.
– Несколько недель я не смогу искать его. Мне нужно сделать еще кое-какие дела – одну работу для «Ритэйл Кредит», а потом съездить во Флориду по делу.
– Хорошо, Натан.
– Тебе не больно?
– О чем ты?
– Ну, сама знаешь. Там, внизу...
– А почему бы тебе не проверить?
Электрическая луна улыбалась.
Глава 14
Холода ударили по Чикаго, как кулаком. К низкой температуре добавился ветер, и город обратился в ледышку. Потом навалило двенадцать дюймов снега, и все побелело. Те люди, с которыми я не так давно разговаривал в Гувервиллях, возможно, и пережили холода, потому что, по крайней мере, у них были лачуги, а временами и бочонок с каким-нибудь горючим. А вот несчастные в парках замерзли. До смерти. Не все, но многие, – хотя об этом в газетах писали мало. Не больно-то хорошая реклама для города в год проведения Выставки. Конечно, по мнению газет, главную роль в гибели неудачников сыграло отсутствие изоляции: покрывайте свое сердце если хотите проснуться утром. Мне было интересно знать, проснулся ли утром тот парень, который преподнес мне в подарок эту житейскую мудрость.
А я в это время, разодетый в белый костюм, грелся на солнце, вдыхая морской бриз. Мужчины на улицах были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах, женщины – в летних одеждах, с загорелыми ногами. Здания были такими же белыми, как снега в Чикаго, – хотя сходство на этом и заканчивалось. Пальмы склонялись вдоль Бискейн-бульвара, как будто их утомил солнечный свет. Мэр Сермэк должен был появиться в городе позднее, к вечеру. Блондин, которого Фрэнк Нитти послал встретить Сермэка, уже мог быть здесь.
Первое, что я сделал, когда сошел с экспресса «Дикси» чуть позднее семи утра в среду – уплатил таксисту, чтобы довез меня до ближайшей мастерской подержанных машин. Парень с короткими рукавами и золотой фиксой во рту, отражавшей солнце Майами, продал мне за сорок долларов «форд» 1928 года. Он бегал, конечно, не так, как за миллион баксов, но бегал, и вскоре я ориентировался в этом чудесном городе.
Это был синтетический мир, напоминавший декорации в кино, которое, как предполагалось, задурит вам голову, и вы подумаете, что все настоящее. Но вам, на самом деле, все равно, так как именно в этом и было свое очарование – здания, как из мороженого, тропическая растительность, залив такого синего цвета, что небо кажется бледным. Всего двадцать лет назад здесь были мангровые заросли, песчаные дюны, коралловые скалы. Джунгли. А сейчас это был рай для богатых, и единственным признаком джунглей, оставшихся в чьей-либо памяти, были пробковые шлемы регулирующих движение полицейских, одетых в светло-голубую форму с белыми поясами.
Несмотря на тяжелые времена, в Майами, по-видимому, делался неплохой бизнес. На шикарном Бискейн-бульваре с четырьмя линиями пальм, проходившем параллельно тропическому ландшафту Бейфрант-парка, можно было заметить машины с номерами из всех сорока восьми штатов. Район магазинов западнее Бейфрант-парка состоял из дюжины кварталов, в основном узких улиц с однорядным движением, и представлял чикагские Максвел и Стейт-стрит в версии Майами, слепленные вместе: открытые магазины торговали фруктами и соками, галстуками с цветными узорами ручной работы; пепельницами в форме очертания штата; в витринах магазинов одежды – праздные манекены, одетые в купальные костюмы и солнечные очки, намеревались бросать мяч. Фотостудии приглашали клиентов попозировать перед картонным пляжем, держа огромную рыбу или прислонясь к чему-то, напоминающему пальму. Семинолы в полном убранстве сидели в антикварных магазинах, завлекая любопытных (и их деньги). Театральные швейцары в свободных псевдовоенных френчах стояли у дверей заведений, уличные торговцы на перекрестке предлагали крем для загара и бюллетени скачек. Пока я ждал светофора, чтобы повернуть на Флеглер-стрит, газетчик старше меня лет на десять всучил мне «Майами Гералд», но когда я отказался от бюллетеня скачек, он бросил на меня такой взгляд, будто я признался, что не люблю женщин.