— Ну, извиняй, — пробормотал Матвей, прикидывая, сможет ли быстро сломать шею бедолаге, чтобы тот не мучился. Нет, вряд ли, не в нынешнем состоянии. «Мичуринец» оглянулся, нашарил кусок бетона и с трех попыток проломил висок лаборанту, тот последний раз взбрыкнул изувеченными ногами, затих.
Из дыма выбежал кто-то вопящий и страшный, явно один из нападавших, в черном комбинезоне с армирующими вставками и лентами пассивного экзоскелета вокруг ног. У черной фигуры полыхал рукав и тактический рюкзак за плечами, будто на человека плеснули бензина, однако в меру, не больше стакана. Матвей озадаченно проводил взглядом бегущего, который, не обращая внимания на «мичуринца» помчался дальше, спотыкаясь и подпрыгивая. Сразу вслед за первым, проследовал второй, целый и куда более сосредоточенный. Этот глянул на Матвея, мазнув слепым взглядом защитных очков и проигнорировал. «Мичуринец» только сейчас понял, что он безоружен, окровавлен и в своем брезентовом одеянии больше всего похож на рядового рабочего, а не врага. Хоть что-то хорошее… Пожалуй, здорово, что он потерял оружие, а то сейчас подстрелили бы просто так, для верности.
Матвей прошел еще немного, ориентируясь на площадку, которая показалась более-менее безопасной. С одной стороны замер вдребезги разбитый погрузчик, с другой будка управления непонятно чем, взрывная волна снесла ей три стены из четырех, открыв какую-то разбитую аппаратуру. Диверсант выполз на теплый металл с рифлением в «елочку» и потерял остатки сил. Кровотечение усиливалось, организм работал уже за пределами возможного. Матвей перевернулся на спину и, снова поймав философский приход, подумал, что есть в этом какая-то ирония: тот, кто убил стольких людей, настолько не хочет умирать сам…
Затем что-то громыхнуло особенно крепко и вроде бы даже взорвалось. Причем совсем недалеко, так что Матвей оглох на то ухо, что было обращено к источнику взрыва. Звук был очень характерным, оружейным, к тому же почти сразу дополнился ядреным запахом, жестким и навязчивым как вонь горящих покрышек. Диверсант его не узнал, а вот Кадьяк вспомнил бы сразу — примерно так пахнет машина со взрывообразно выгоревшей боеукладкой.
Матвей огляделся в поисках чего-нибудь, похожего на флаг, но предсказуемо не нашел. Поэтому просто замахал руками и попробовал закричать. Вместо крика вышло только глухое сипение, переросшее в приступ надсадного кашля. Пока диверсант старался не задохнуться, наверху с уже знакомым газотурбинным свистом материализовалось что-то большое и темное. Матвей снова отплевался темно-красной пеной и прошептал:
— Ну, наконец то…
Летающая машина выглядела плохо даже с такого ракурса, даже для затуманенного шоком и кровопотерей взгляда. Темно-зеленый корпус чернел пробоинами, левое крыло держалось, не иначе, как на молитвах пилотов. Кусок борта был просто вырван и лохматился драным металлом по краям. Один толкающий винт не работал, перекособоченный, словно по нему врезали кувалдой. Хотя соосная схема должна была обеспечивать идеальную управляемость и плавность, машина опускалась «нервно» и тяжело, рыская из стороны в сторону, как груз на веревочке.
«Мичуринец» поднял руки, словно утопающий, что тянется за канатом. Винтокрыл опустился до двух метров, и Матвей, собрав силы, подпрыгнул, хватаясь за обломки крыла. Одна рука соскользнула, вторая зацепилась, и диверсант, шипя сквозь зубы, начал подтягиваться, чувствуя, как режутся пальцы об острые края. Горячая кровь текла по запястьям, но «мичуринец», подстегиваемый жаждой жизни и страхом, карабкался, будто паук, дергая ногами. Вой двигателей, оказавшихся так близко, разрывал барабанные перепонки, сжимал череп акустическими тисками. Вибрация, казалось, сейчас превратит мышцы в студень, Матвей отчаянно закричал, словно крик мог ослабить это ужасающее давление, а машина начала подъем.
Отсюда можно было рассмотреть кабину, и она тоже не внушала оптимизма. Бронестекло двойной кабины — на самом деле слоеный пакет пластмассовых листов — помутнело от трещин, кое-где зияло сквозными пробоинами. Одна из панелей была забрызгана чем-то темным, и Матвей от души понадеялся, что это масло или гидравлическая жидкость. Но в любом случае престарелое детище советского военпрома летело. Плохо, медленно, чуть ли не хромая, раскачиваясь с борта на борт, теряя обломки вперемешку с искрами, но летело — подальше от проклятого острова.
Как ни странно, Матвею стало немного легче, хотя набегающий ветер казался ледяным. То ли адреналин и близость спасения подстегнули измученное тело, то ли диверсант уже перешел грань, за которой страдание теряет остроту, перестает восприниматься. Как у замерзающего, которому тепло на снегу. Вцепившись, словно клещ, в остатки крыла, Матвей понял, что винтокрыл летит не напрямую к берегу, а описывает широкий полукруг. Разумно, с учетом вероятности встречи с гонзагамо, полицией и оперативными группами униженного треста. Диверсант не знал, да и не интересовался, есть ли у вертолетчиков резервная площадка для посадки. Оставалось лишь надеяться, что есть, а если нет, то машина не разобьется при посадке экспромтом.
Сколько длился полет «мичуринец» не помнил, субъективно диверсант провисел несколько часов, объективно же полет занял минут пятнадцать. Множество раз клон готов был разжать пальцы и упасть в черную гладь моря, просто, чтобы все, наконец, закончилось. Но его останавливали упрямство и онемевшие руки. Время от времени восприятие совсем искажалось, и тогда Матвею казалось, что он уже умер и скользит, как бесплотная тень, над волнами, вопя от ужаса. А затем все кончилось.
Он не запомнил ни снижение, ни посадку. Только грохот, страшнейший удар и еще один удар, когда «мичуринец» все же упал на теплый асфальт и сломал руку. Это случилось как-то буднично и почти не больно, как зачеркивание еще одной клеточки в инвентарном списке травм. Матвей немного полежал, гадая, он уже умер, и мозг переживает последнюю вспышку сознания или еще нет. Судя по запаху и шуму — еще нет. Пахло типичной вонью трущоб, жженым порохом и бензином. Шумело как в брюхе у гигантского травоядного и еще повторялся ритмичный стук. Матвей застонал, повторил операцию, которая за эту ночь стала рутинной — мучительно скрипя зубами, попробовал встать.
Винтокрыл свое отлетал, это было видно с первого взгляда и оставалось лишь удивляться, как оторванные лопасти не покромсали ездока в фарш. Матвей посмотрел на истекающую жирным дымом силовую установку завалившегося на бок «Птеродактиля» и первый раз в жизни задумался над тем, что бог, наверное, существует, а сегодня выдал клону авансом весь запас удачи до конца жизни. Машина тихо и тяжело умирала, как настоящий зверь. Диверсант коснулся целой рукой горячего бока и хотел, было, что-то сказать, но слов не нашлось, да и глупо благодарить бездушный композит металла и пластмассы с двигателем вместо сердца.
Или не глупо.
«Прощай» — подумал Матвей и захромал к носу машины, где орал и матерился кто-то из пилотов.
Костин не смог открыть заклинившую панель, поэтому сбросил остекление пиропатроном, выбрался сам и теперь пытался вытащить наружу Фирсова. Оператор был ранен, и на взгляд «мичуринца» смертельно. Голова, кажущаяся огромной в летном шлеме, безвольно моталась, дыхание то и дело прерывалось, бронежилет… от него, в сущности, ничего не осталось. Как опытный убийца Матвей поразился, что стрелок еще дышит, хотя не должен по всем канонам.
— Ос… тавь, — прошипел «мичуринец» холодеющими губами. А затем ударил пилота целой рукой, видя, что тот не слышит.
— Оставь, — повторил Матвей, выговаривая отельные слоги как вусмерть пьяный. — Нель…зя дер…гать.
Теперь Костин его понял — да, пациента с такими повреждениями нельзя трогать, можно лишь ждать экстренных медиков и верить в чудо. Или молиться. Или и то, и другое. Вертолетчик взял руку старого товарища и стиснул пальцы, как будто мог удержать Фирсова в мире живых крепким рукопожатием. Матвей хотел было сделать то же самое, но трезво оценил состояние и просто сел рядом с разбитым винтокрылом.