Она умерла в морозный день. Земля была как камень.
Я не плакал.
Она лежала в простом сером саване, легкая, как и прежде. Этот саван был старше меня лет на десять. Прабабушка его купила и свернула тогда, когда ее глаза еще видели. Мать спокойно прогладила эти старые складки.
Иногда мне казалось, что прабабушка спит. Что дрогнули веки.
Я вскрикивал и бросался к ней.
Я не плакал.
Я просто гладил ее руки, которые подруги-старухи сложили на груди.
Я слушал пение старух.
Они были как девушки. Как расслабленные после слез девушки. Они даже помолодели от слез.
Не помню, что делали родители, бабушка, дед и прочие родственники.
Помню много народа и двери, которые никогда не закрывались.
Грязь, растаявшая на полу.
В конце концов осталась только одна самая молодая старуха. Она пела всю ночь.
Я проснулся от тишины и вышел в комнату, где стоял гроб.
Старуха спала, склонив голову на толстую старинную книгу. Догорала свеча.
В комнате пахло слезами и воском.
Я оделся, стараясь не шуметь, и отбросил занавеску с зеркала.
Потом достал ящик с дедовскими трофеями и начал надевать серебро.
Мне стало вдруг все равно.
Пусть меня увидят. Пусть войдут и увидят.
Я стоял перед зеркалом и последний раз смотрел на серебро.
Я знал, что это начало совершенно другой жизни.
Потом я снял все серебро и подошел к прабабушке. Приподняв ее легкие твердые ноги, я глубоко-глубоко спрятал туда серебро.
Только она и я знали этот тайник. Золото и медали я оставил в коробке.
Мне было все равно, что скажет дед.
Если прабабушки больше не будет, зачем мне серебро, думал я. Теперь мне никто не нужен. Теперь я был совсем один.
И потом, когда ее посыпали землей и дед напившись орал и рыдал.
И когда земля посыпалась гуще и гуще и заполнила яму.
Я не плакал.
Я стал как камень. Не было никаких чувств.
Все пошли к нам на поминки. Меня просто оставили. Были еще какие-то дети, я их не помню.
Когда у взрослых горе, они убирают, жалеют детей. Так спасенная из пожара кошка примиряет погорельцев с
жизнью.
Я бродил по комнатам, брал в руки книжку, бросал, ел что-то, пил ледяную воду.
Смотрел в окно. А потом, одевшись, вышел во двор.
Ноги сами вели меня.
В рождающихся сумерках я поднимался на гору, на которую мы поднимались с прабабушкой.
Я шел ни быстро ни медленно.
И остановился на самой вершине. На самой лысине горы. Внизу загорался огнями поселок. Река лежала тихая, уже зимняя.
Я постоял так, глядя на поселок и реку, а потом неожиданно лег на землю.
Руками в темноте я разгребал мерзлые комья глины и камешки.
Получилась небольшая ямка. Я лег в нее и стал насыпать на себя землю.
Горстями я сыпал камешки и глину на ноги. На грудь. На шею.
А потом я, зажмурившись, стал сыпать землю на лицо.
Я сыпал горсть за горстью.
Я лежал будто внутри горы. Звезд не было.
Мне было очень грустно. Очень грустно без слез.
Это была скорбь.
Но где-то внутри этой скорби я чувствовал свободу.
Свободу человека, у которого теперь никого нет.
Домой вернулся другой человек.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Потом начались дожди.
В город я почему-то не ехал, хотя каникулы кончились.
Родители уезжали и приезжали тихие. Смерть водворяет молчание, которое кажется покоем.
Утром, просыпаясь на печке, я лежал, глядя в трещины потолка, и слушал радио.
Трещины в потолке моего одиночества. Это рушилась моя скорлупа.
За окном был дождь. Не успевало рассветать, как снова темнело.
Только в те дни я узнал настоящую деревню. Настоящую затерянность.
Когда осень, дожди, сапоги и тоска.
А потом сразу валенки и тишина.
Я лежал так на остывающей печке. Потом надевал огромные отцовские сапоги, прабабушкину фуфайку и выходил помочиться во двор.
Побродив по двору, под моросящей водой, я возвращался и зажигал свет.
Не сняв ни сапог, ни фуфайки, я садился у окна.
Я даже не мог мастурбировать.
Сидя у окна, я слушал радио.
Спектакли, песни... Речи... детские передачи, когда взрослые лгут, подражая детям... Позывные далеких городов... Звуки, от которых у меня до сих пор сжимается сердце. Новости... Снова спектакли... Арии опер... марши... Весь мир был так далек от меня...
Я так и засыпал. В сапогах, в фуфайке, положив голову на руки.
Так шли дни.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
И таким я приехал в город.