Бандиты! Они еще напевали!
- - - Блядью буду не забуду этот паровоз! - - - От Москвы до Ленинграда на корячках полз! - - -
Ничего были морячки, веселые. Жалко, что не военные. Вечно в каком-то мазуте.
Но на себе грязь не так видна.
Через трое суток стало полегче. Впервые я пожрал нормально, а не сидя на унитазе.
Мы плыли. Шли дни.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Однажды мы проходили мимо какой-то деревни. Было утро.
Мы выползли на палубу после завтрака и курили.
Внезапно наш "Богатырь" сделал вираж, и мы увидели за песчаной косой каких-то людей.
Потом мы проплывали мимо.
Это женщины вышли утром полоскать белье. Они сидели на мостках, одетые в какие-то тряпки, в платках, которые сползли на глаза. Они были босые.
Мы выставились на них, будто впервые видели женщин. Так оно и было! Мы пялились на них, на их простое занятие. Они переговаривались, смеялись.
Мы все оказались на палубе. Женщины тоже смотрели на нас.
Это было узкое место. Можно было различить цвет их глаз. Одна упустила свою простыню. Она отплывала белым комком. Подруги засмеялись, крикнули ей.
Она спохватилась, но уже уплывала простыня, все дальше, все дальше.
Они смеялись. И та женщина тоже. И мы смеялись.
Кто-то из наших попробовал крикнуть что-то насчет, так пить хочется, что переночевать негде. Его не поддержали. Мы плыли мимо, медленно и молча. Мы смотрели друг на друга. Они были, наверное, молоды. Мы тоже, наверное, тогда были молоды.
Они молча смотрели. Ни единого слова.
Какие же мы были тогда?! Какие у нас были морды?!
У них, наверное, были сыновья.
Мы тоже молчали.
Я подумал тогда, что вот мы впервые за эти годы увидели людей, которые спокойно занимались своим делом. Которые жили.
В них не чувствовалось вины за неправильно прожитую жизнь.
Они смотрели нам в глаза...
Действительно, мы все тогда замерли. На этих женщинах лежала благодать.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Наше путешествие продолжалось.
Мы подошли к месту, где Муна впадает в Лену.
Если Лена - это дерево, то Муна - это только ветвь, одна из многих на этом дереве.
Поплевав в предполагаемое соединение рек, мы пошли дальше. Начался шторм.
На Лене в этом месте плохой шторм.
Довольно сильная продольная качка. Мы хором блевали на корме.
Матросы ходили хмурые. Еще бы, в их обязанности входила уборка!
Слава богу, мы прошли какой-то хребет, и ветер сменился. Стало шире. Волна легла.
Мы подошли к освещенному редкими фонарями Жиганску.
Помню, в порту, довольно большом, мы услышали баян. - - - Свадьба, - - - сказал наш кэп.
В ту ночь нас не выпустили на берег.
Открыв глаза утром, мы увидели снова, как качается лампа над нашими шконками. Наши сапоги снова валились набок.
Лена снова взвалила нас на свою спину.
Кэп пил и управлял только советами. Он лежал в своей каюте и тосковал.
Мы ошиблись и свернули не туда. Вместо Вилюя мы свернули на другом притоке Лены. Он назывался Линде.
На дереве легче разобраться, если ты перепутал ветку.
А теперь нам пришлось поворачивать назад. Мы выли от скуки.
Кэп стал серьезен.
Ему могло влететь. Нас, как-никак, ждал генерал.
Никогда не предполагал, что наш "Богатырь" может прыгать, как блоха!
Точно! Кэп двое суток не выходил из рубки.
Он охрип и оглох от собственного крика. Матросы носились с вытаращенными глазами. Он их изводил!
Иногда во внезапно трезвеющих людях проявляется удивительная энергия!
Стоило вспомнить моего деда!
Мы ржали, это было так похоже на "Броненосец Потемкин", который озвучивал наш обезумевший кэп.
С тех пор наш крейсер нес имя "Бронетемкин Поносец"! На пару дней вся эта кутерьма нам скрасила жизнь.
Наконец наш поносец вошел в подозрительно тихие, зловещие воды Вилюя.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Идиотство! Мы опять не попали! Нас здесь никто не ждал. Не то что генерал, даже комары обалдели, когда мы сошли на берег.
Еще бы! Прибыло тридцать свежих с кипящей кровью! Надо было плыть дальше.
К нам пришел капитан, похожий на переодетого старшину. Такой он был грязный и стеснительный. Он был трезв и забавно выбрит. Казалось, он брился под бомбами. Столько порезов на нем было. Все они были аккуратно обозначены клочками газет. Он их забыл на лице, бедняга. Он не знал, куда девать руки от стыда. Он так глубоко залез под свою фуражку, что никто не видел его стыдливых глаз.