— Павел Николаевич, вы рискуете оказаться в хвосте событий. Мы не вправе позволять царю и Протопопову творить произвол, бросая в тюрьму представителей рабочего класса, какую бы линию они ни вели. Ваша тактика — если это стратегия, то мы ее не примем — намеренно отделяет рабочий класс от общенародного демократического движения. Что ж, рабочий класс достаточно силен и организован, чтобы выступить под своими лозунгами, как предлагают товарищи большевики: не демонстрация в поддержку Думы к Таврическому дворцу, а к Зимнему, с чисто рабочим лозунгом против террора самодержавия.
Абросимова словно подбросило со стула:
— Я, как член «рабочей комиссии», говорю гражданину Милюкову прямо и открыто, по-нашему, трудовому, в глаза: демагогия это! Вы боитесь бросить вызов самодержавию! Что ж, мы это сделаем сами, без вас!
Набоков закурил.
— Павел Николаевич, при всем моем к вам почтении — вы и Гучков патриархи демократического движения России — я должен с вами не согласиться. Более того, я бы поддержал господина Абросимова. Да, да, поддержал бы. Не опасайся я лишь одного: демонстрация рабочих к Зимнему будет расстреляна.
— Войска стрелять не станут, — заметил Гучков. — Я держу руку на пульсе армейских дел. Но разделять движение — в этом я согласен с господином Чхеидзе — нецелесообразно. Только общее может возобладать над коррумпированной, некомпетентной властью.
Сошлись на том, чтобы провести консультации, прежде чем выработать единую программу.
Абросимов, плюнув под ноги, махнул рукой на собравшихся и демонстративно покинул собрание...
(В это же время государыня писала Его Величеству в Ставку о том, что в северной столице заметны признаки «чисто хулиганского движения; мальчишки и девчонки бегают по улице и кричат, что нет хлеба»...
Она плохо знала историю: накануне французской революции мадам Помпадур соизволила поинтересоваться, отчего по улицам бегает чернь; ей ответили, что чернь требует хлеба, коего нет; могучая фаворитка соизволила на это заметить: «Если нет хлеба, пусть едят пирожные».
Именно эта фраза стоила ей головы — революция, рожденная тупоумием власти, мстит гильотиной.)
...Путилов аж смеялся от злости:
— Завтра вызывают в министерство юстиции, Александр Иванович. Если, говорят, не сойдемся, — будете ответствовать в суде по всей строгости закона военного времени.
Гучков потер затылок — ломило до звона в ушах; давление поднялось, спать удается не более пяти часов в сутки; увы, не Наполеон, веки тяжелели к полудню, становясь свинцовыми; держался настойкою женьшеня, чуть бодрило.
— В чем дело? — спросил устало: перед Путиловым не надо играть бодрость и хорохористость, свой до самой последней капельки, так же думает, так же чувствует — братство.
— Я поставил новую линию, металла идет меньше, экономия, снаряды даю быстрее, качеством надежнее, так вот, оказывается, я преступно не провел «обязательное в таком случае утверждение «тфэо» — технико-финансово-экономического обеспечения. А я знал, что это самое «тфэо» займет полгода: согласовать надобно в министерстве промышленности — там три департамента; в банке; военном министерстве — два департамента; министерстве финансов — три департамента; министерстве путей сообщения — три... Ведомство пожарных, канализации, инспекция водного надзора... Пять столоначальников в каждом; это чертово «тфэо» каждый столоначальник обязан завизировать, внеся свои коррективы, отправить коллегам в другие министерства, все увязать с ними, а уж потом я должен перед ними защищать свой проект! А на фронте снарядов нет! А я их даю! И за это должен идти под суд!
Гучков потер затылок, вздохнул.
— Вас это удивляет? Должны б привыкнуть к российской действительности. «Мировую» предлагают? Наверняка предложат. Ну и соглашайтесь, черт с ними...
— Мировая — это значит остановка линии, Александр Иванович. Соглашаться?
Гучков чуть не простонал:
— Если б я не был православным, право б, застрелился... Но страшно, на кладбище не похоронят...
— А во мне вызрело столько ненависти, что я не стреляться хочу, но стрелять... Великий князь Гавриил, когда я ему сказал об этом, попросив устроить встречу с государем, ответил: «Вы не удостоитесь высочайшей аудиенции, к сожалению. Он сейчас никого не принимает»... Не я один готов стрелять, Александр Иванович. Вы бы, думаю, тоже не отказались убрать дурака, а уж потом пустить себе пулю в лоб.
— В сердце, — твердо ответил Гучков. — Я слишком явственно представляю, как мои рыже-кровавые мозги разнесет по стене, столу и ковру... Стрелять готов лишь в сердце... Даже боли не будет... И эстетично... Кстати, какого числа великий князь говорил с вами?