"К сожалению, я не знаю, как меня назовут в моей следующей жизни, но это и не важно. Я буду обращаться к тебе по-свойски — дорогой.
Дорогой мой, я оставил после себя большое количество незавершенной работы. Мне бы хотелось, чтобы ты ознакомился с моим архивом, и, надеюсь, у тебя появится желание продолжить то, что я начал и не закончил из-за нехватки времени. Все интересные идеи и мысли, которые ты обнаружишь в моих записях, по праву принадлежат тебе. Надеюсь, ты будешь порядочным человеком и тем самым приблизишь момент нашего с тобой освобождения от этой бесконечной жизни. Откровенно говоря, я (что же говорить о тебе?) почувствовал некоторую усталость от жизни. Эта бесконечная вереница дней, скучный быт, мелкие дрязги, необходимость таскать и обихаживать собственное изношенное тело, — все это надоело мне. Свою программу я выполнил, а потому ухожу с легким сердцем.
Надеюсь, мне и на этот раз повезло с внешностью — я не урод. А то ведь это часто ожесточает человека, отвлекает от главного, и он всю свою жизнь тратит на то, чтобы доказать двум-трем курицам и нескольким болванам, что воду пьют не с лица, а из стакана.
Да, будь добр, позаботься о наших детях.
30 августа 1955 г."
Антон закончил читать, но продолжал смотреть на листок, желая оттянуть разговор, который должен был последовать за прочтением. Письмо показалось ему надуманным, неискренним и наглым, особенно последняя фраза. "Паразит, подумал он, — "о наших детях!" Это я должен позаботиться об этом идиоте его сыне".
— Я прочитал. Ну и что? — с улыбкой спросил Антон.
Сидящие за столом оживились. Александр, делая вид, что все это его совершенно не интересует и он лишь выполняет странную прихоть матери, глядя в тарелку, принялся довольно громко есть. Ниночка зашептала на ухо своей полной соседке, которую представили Антону, но он успел позабыть, кем она приходится хозяйке дома. А Антон обвел всех присутствующих взглядом, а затем, обращаясь к Елене Александровне, сказал:
— Вы знаете, я когда-то тоже верил да и сейчас немного верю в переселение душ. Когда-то даже увлекался буддизмом, мне симпатичны некоторые его положения, я знаком с доктриной «освобождения», но нельзя же понимать все буквально.
Александр поперхнулся, положил вилку на стол и с удивлением посмотрел на Антона.
— Это что-то новенькое, — сказал он. — Как же это можно, голубчик, верить в переселение душ и понимать это не буквально?
— Не называй отца голубчиком, — строго сказала Елена Александровна.
— Прости, мама, — ответил Александр и снова принялся за салат.
— Почему ты просишь прощения у меня? — возмущенно спросила она. Разве ты меня назвал голубчиком?
— Простите, папа, — с полным ртом сказал Александр. — Я больше не буду.
— Я, может, что-то не так сказал, — обиделся Антон. — Я не напрашивался к вам сюда. Вы сами… — начал он и не договорил. Наташа быстро подошла к нему сзади, положила руку на плечо и, наклонившись, прошептала на ухо:
— Тихо, тихо. Вы обещали не обижать маму. Поужинайте с нами, а потом уйдете. А ты, пожалуйста, помолчи, — обратилась она к Александру. — Ешь свой салат и не мешай нам разговаривать с папочкой.
— Правильно. Поухаживай за отцом, Наташа, — сказала Елена Александровна. — Он стесняется, а мы болтаем и не даем ему поесть.
За столом опять воцарилась тишина. Наташа наполнила тарелку Антона всевозможными закусками и, словно лакей, осталась стоять у него за спиной. А Елена Александровна, немного подумав, медленно проговорила:
— Тебя никто здесь не хотел обидеть, Антон. Не думай, что мы просто решили посмеяться над тобой. Ты оставил мне такое завещание, и я всего лишь исполняю твою волю, не больше.
— Не я оставил, — не донеся вилку до рта, ответил Антон.
— Ты, — уверенно сказала Елена Александровна, и от этой уверенности у Антона по спине пробежал холодок. Чем-то потусторонним повеяло на него, словно бы старуха говорила из-за невидимого, но непреодолимого барьера, отделяющего материальный мир комнаты с накрытым столом от его астральной копии. На мгновение ему даже показалось, будто он видит через старуху стену и часть окна, которое она загораживала собой, и некоторое время он сидел, не смея ещё раз взглянуть на хозяйку, напуганный мимолетным видением. Но Наташа вывела его из этого состояния. Она обняла его за плечи и ласково сказала:
— Ешь, папочка, ешь. Сытому человеку легче примириться с чудом, у него шарики медленно вращаются.
Ужин прошел почти в полном молчании, и все было бы хорошо, если бы Антон постоянно не ощущал на себе жадный взгляд Елены Александровны. Она смотрела на него, как смотрят в минуту тяжких душевных потрясений в церкви на образа — с надеждой и мистическим обожанием в ожидании чуда, хотя для неё это чудо уже свершилось.