Синдром Коперника получил свое название как из-за уверенности Коперника в том, что он обладает истиной, способной перевернуть мировой порядок — если допустить, что таковой вообще существует, — так и из-за нежелания современников принимать его всерьез. Налицо все тончайшие ингредиенты, необходимые для развития полновесной паранойи. Поверьте мне, я как раз ознакомился с рецептом.
А все-таки во что он так истово верил? Я искал. Ну да. В словарях.
До него церковь и науки сообща признавали видение мира, установленное во II веке неким Птолемеем. Этот географ в 141 году создал «Альмагест», трактат о «геоцентризме», который оставался священной коровой — я знаю, что говорю, — вплоть до эпохи Возрождения. Согласно его теории, в центре всего находится Земля, она неподвижна, а прочие планеты мирно вращаются вокруг нее, к тому же они располагались в ином порядке, чем тот, который мы признаем сегодня: ближе всего — Луна, затем Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн. Поскольку нельзя было не заметить множество мелких небесных светил, считалось, что существует некая отдаленная сфера, на которой закреплены все звезды. Именно так. Всех это устраивало, можно было не беспокоиться, и горе тому, кто не побоится высказать малейшее сомнение: к счастью, эта доктрина вполне совпадала с библейскими догматами.
Как на грех, в XVI веке Коперник выдвинул теорию, в корне отличную от общепризнанной… Короче говоря, этот отчаянный астроном утверждал, что Земля — вовсе не центр Вселенной, но, подобно прочим планетам, вращается вокруг своего светила — Солнца. Так родилась гипотеза, которую впоследствии окрестили гелиоцентрической теорией Вселенной. Более того, этот безумец Коперник уверял, что Земля вертится вокруг своей оси.
Теория Коперника подтверждалась простейшими наблюдениями для всякого, кто пожелает пошире раскрыть глаза. Вращение Земли вокруг своей оси объясняло тот факт, что мы можем наблюдать ежедневное движение Солнца, Луны и звезд; а обращение Земли вокруг Солнца позволяло понять его годовое движение и смену времен года… Но, как известно, этого оказалось недостаточно, чтобы убедить современников Коперника. Они не желали верить ни единому его слову, а Церковь была оскорблена столь кощунственной теорией.
До самого XVII века гелиоцентризм поддержало не более десятка ученых, среди которых — итальянец Галилео Галилей, сурово осуждаемый церковью, немец Иоганн Кеплер и философ Джордано Бруно.
Лишь к концу XVII века, когда была разработана небесная механика Исаака Ньютона, люди признали очевидное: придурок Коперник оказался прав!
Глава 35
Я сидел за столиком в просторной красной пивной и, уставившись в пустоту, пытался вообразить лица тех, кому случалось бывать под этой крышей: Пикассо, Аполлинер, Модильяни… Я всегда любил атмосферу «безумных лет», царившую в этих больших парижских кафе, где шум защищает меня от навязчивых чужих мыслей внешнего мира. Звуки ритуальных танцев, исполняемых официантами с их подносами, гомон посетителей — все это усиленное эхом от высоких потолков, — сразу становишься невидимкой и вскоре чувствуешь себя как дома. По-хорошему, служба социального обеспечения должна была бы возвращать нам деньги, потраченные в кабаках. Здешние кожаные банкетки помогают лучше, чем кушетки психологов, а чистое виски обходится дешевле, чем консультация специалиста.
Я уже подумал, что Аньес в конце концов решила не приходить, и тут увидел ее на другом конце пивного ресторана «Веплер». На ней были черные джинсы и красная куртка, плотно обтянувшая узкие бедра. Темные волосы слегка взлохмачены. Я помахал ей рукой. Она села напротив меня.
— Так что с вами стряслось, Виго? Чему обязана удовольствием быть вытащенной из постели в столь поздний час?
Я бросил на нее смущенный взгляд. Мне и самому было непонятно, почему я ее выбрал, какая неведомая сила заставила меня очертя голову броситься в это неожиданное знакомство. Это совсем на меня не похоже. Так вот раскрыться перед чужим человеком. Но откуда мне знать, что на меня похоже? Может быть, я просто почувствовал, что она мой последний шанс, последнее прибежище, которое поможет сохранить связь с реальностью. Вокруг все рухнуло, все, кроме этого последнего проблеска надежды: обрести в Аньес родственную душу, просто родного человека, чьей помощи и взгляда хватит, чтобы убедить меня, что я не совсем обезумел. Это было рискованно, но ничего другого мне не оставалось.
— Аньес, мне нужно кому-то довериться. Но я не знаю, сможете ли вы мне поверить.
Она огляделась по сторонам, словно опасалась, что нас могут услышать или увидеть вместе.
— В чем поверить?
— Поверить, и все.
Она пожала плечами.
— Я готова попробовать.
— Вы мне поверили, когда я сказал, что слышал ваши мысли?
Она молча разглядывала меня, потом порылась в сумке и нервно закурила. Впервые она отводила взгляд. Я настаивал:
— Так поверили или нет?
— Я… Я сама не знаю. Признаюсь, это на меня подействовало.
Опершись локтем о стол, она выпустила облачко дыма, потом повернула ко мне голову с делано безмятежным видом.
— Послушайте, откуда мне знать, может, вы просто угадали, о чем я думала… Просто повезло.
Она сопротивлялась. И мне трудно было ее в этом упрекнуть. Нелегко принять неприемлемое. Я наклонился к ней и повторил попытку, тихо, но настойчиво:
— По-вашему, я запросто мог угадать, что вы сравниваете меня с дядей? Удивительное совпадение, вы не находите?
Она поморщилась и снова проверила, не подслушивают ли нас. Несмотря на поздний час, у бармена и официантов хватало дел, чтобы не обращать на нас внимания.
— Да, совпадение удивительное… Но давайте будем реалистами. Как вы могли…
Она говорила почти шепотом.
— …как вы могли услышать чужие мысли, Виго? Ведь такого не бывает! Должно быть разумное объяснение. Сожалею, но я не верю в сверхъестественное, в медиумов, во всю эту чушь собачью!
— Я тоже не верю, Аньес! И все-таки я должен признать очевидное: так или иначе иногда я слышу мысли окружающих меня людей.
Она встряхнула головой.
— Но вы сами понимаете, что говорите? Это ведь просто безумие… Абсурд!
— Но это так. Вы правы, этому должно быть разумное объяснение. И мне, поверьте, очень бы хотелось его узнать.
Она нахмурилась, снова затянулась. Я в свою очередь закурил, словно дымовая завеса, которая нас разделяла, могла стыдливо прикрыть наше взаимное замешательство.
В ту же минуту к нам подошел официант.
— Что-нибудь закажете, мадам?
Она взглянула на мой бокал с виски.
— То же самое, — сказала она. Официант кивнул и быстро принес заказ.
Несколько минут мы смущенно молчали. Аньес время от времени отпивала глоток, а потом задумчиво встряхивала бокал.
Я все еще смотрел на нее, когда на меня снова накатила мигрень. Я скривился, нервно потер лоб. Он был мокрым от пота.
Аньес повернулась ко мне, выпрямившись на табурете. У меня помутилось в глазах.
— Скажите, Виго, вы…
Она замолчала.
— Что — я? — произнес я срывающимся голосом.
На ее лице отразилась неловкость. Ей трудно было сформулировать то, что она хотела спросить. Я догадывался почему.
— Ну… С вами все в порядке?
Я снова отер лицо. Мир вокруг раздвоился. Как будто бы два совершенно одинаковых фильма, которые показывают одновременно.
— А сейчас вы слышите мысли?
Я предвидел этот вопрос и не был уверен, что хочу говорить правду. Я испугался, что она опять примет меня за сумасшедшего или, еще хуже, за чудовище, ярмарочного уродца. Но мне было нужно ее доверие.
— Да, — прошептал я.
Она нахмурилась:
— Неужели? И что же вы слышите?
Боль в голове усилилась.
— Я слышу, что ваши мысли в смятении, Аньес.
Она усмехнулась с досадой:
— Не велика хитрость угадать, что я в некотором смятении!