– Что слышно из Туабы? – спросил Виллем, кивнув в сторону карты.
– Дядюшка Эд сейчас там. Политика – полный кошмар, но бизнес идет неплохо. Знаете, там главное – не высовываться. Ну а люди помоложе в основном… я бы сказала, они как я.
– Ищут новые возможности за пределами Папуа?
– Ну да. По большей части на Тайване или в Озе. Я в июне закончила юридический, теперь у меня свободный год. Займусь… я бы сказала, займусь активизмом.
– Господи, неужели я такой старый?! – рассмеявшись, воскликнул Виллем. – Мои поздравления! А где вы учились?
– В Ю-Ти[24]. – Беатрикс, кажется, смутилась оттого, что нечаянно напомнила Виллему о его возрасте.
– В Остине?
– Да.
Снова неловкая пауза. Можно было бы завести долгий разговор, но Хендрик ждет. И компьютер Беатрикс тихонько попискивает и позвякивает уведомлениями.
– Хочу дать вам визитку человека из Нидерландов, с которым я работаю, – сказала наконец Беатрикс. Виллему показалось, что она не сразу на это решилась и что это решение важно для нее. – Просто на случай, если захотите… ну, не знаю… выпить с ней кофе или что-нибудь такое. Она в Гааге.
Перебрав бумаги на столе, Беатрикс отыскала там папку с документами, к которой была пришпилена визитка, сняла ее и отдала Виллему.
– А, я о ней слышал! Разумеется. И об ее организации, – заметил Виллем.
Идиль Варсаме, нидерландка сомалийского происхождения, дочь беженцев, неустанно боролась за соблюдение прав человека в бывших колониях. Она возглавляла некоммерческую организацию, существующую на щедрые пожертвования крупных компаний.
Виллем взглянул на Беатрикс. Из-за маски трудно было понять выражение ее лица; но смотрела она пристально, даже с тревогой. Не терпится узнать, как отреагирует дядя Виллем на сообщение, что она – соратница Идиль Варсаме. Ведь политика – дело тонкое. В спорах об иммиграции чернокожая Идиль, разумеется, всегда на стороне иммигрантов. А вот Хендрик – который сейчас в беседке ждет возвращения Виллема – считает, что чем меньше этих приезжих оседает в Нидерландах, тем лучше.
Однако этот вопрос глубже привычного противостояния правых и левых. Идиль не поддерживает бывшие колонии во всем – напротив, бесстрашно борется с нарушениями прав человека со стороны их нынешних властей. После выступления против «женского обрезания» в Восточной Африке полиции пришлось обеспечить ей круглосуточную защиту – разъяренные традиционалисты угрожали ей расправой. Она понимает, о чем идет речь, куда лучше западных левых теоретиков, мечтающих деколонизировать все и вся.
– Хорошее дело, – сказал Виллем. – Семья может вами гордиться.
Беатрикс просияла – это было заметно даже под маской.
– Приезжайте в Нидерланды, – пригласил он. – Поужинаем вместе, поговорим о Папуа.
– С удовольствием, дядя Виллем!
Виллем вернулся в холл и отыскал место, где с потолка свисала длинная цепь, другим концом закрепленная на дверце люка. Взялся за нее и дернул, почти ожидая, что сейчас на голову обрушится куча пыли и мышиного дерьма. Но на чердаке было чисто. Классическая голландская чистота. Опустилась складная алюминиевая лестница. Автоматически зажегся свет, явив взору стропила и фанерную обшивку с внутренней стороны крыши. Виллем поднялся наверх. Кондиционеров на чердаке, разумеется, не было; перепад температуры он ощутил, едва просунув голову в люк. Примерно половину чердака занимали прочно запечатанные от воды и от насекомых полиэтиленовые мешки: сквозь молочно-белый полиэтилен смутно виднелась одежда и старые документы. Но справа от люка чердак был почти пуст. Здесь Виллем увидел пятигаллоновую пластмассовую упаковку питьевой воды, ящик армейских галет, небольшой оружейный сейф, в котором, видимо, хранился револьвер, аптечку первой помощи и топор. Не какой-нибудь дедовский топор, покрытый ржавчиной, с вытертым до блеска деревянным топорищем, – новехонький, словно десять минут назад принесенный из хозяйственного магазина, со всех сторон оклеенный предупреждениями и дисклеймерами, с ярко-оранжевой (разумеется, какой же еще?) рукоятью.