Присутствующие на мостике, заинтригованные диалогом, с любопытством следили за разговором. Я же, с одной стороны, был польщен вниманием начальства, но, с другой стороны, уже принял окончательное решение. Главным было то, что флотского хлебца я откушал вдоволь, да и перерос должность мичмана. И потом, если бы я хотел остаться на флоте, то при моих честолюбивых планах еще ранее впору было согласиться на предложение бывшего начальника Виктора Григорьевича Перфильева. Не избалованный вниманием к своей персоне, смущаясь и краснея, я ответил:
— Спасибо за доверие! Но я ухожу на гражданку.
Командир, видимо, от меня другого и не ждал, однако проявил вежливость:
— Жаль, конечно…
А вот другой случай торпедной стрельбы, рассказанный интендантом корабля Владимиром Ивановичем Мительманом. Это произошло до моего прихода во второй экипаж «К-497». Особенность этой практической стрельбы заключалась в том, что, как сказал Владимир Иванович, пуляли какой-то экспериментальной торпедой. Понятно, что статус стрельбы новой торпедой резко повышается в соответствии с секретностью разработки и ее материальной ценностью. Раз так, то и на борту, выходящем в море, оказались гражданские специалисты для наблюдения за своим детищем и оказанию ему необходимой квалифицированной помощи. А старшим на выходе был начальник штаба 21-й дивизии Владимир Петрович Бондарев.
Как положено, бережно стрельнули экспериментальной торпедой, чтобы не дай бог не утопить новорожденное дитя передовой конструкторской мысли, которое считай, еще не вылезло из пеленок. Затем всплыли в районе, где должен был вынырнуть на поверхность моря этот шустрячок. Рядом на волне болтался большой торпедолов проекта 1388, готовый подставить плечо с лебедкой, чтобы спеленать и вытащить его из воды к себе на борт.
Однако акустики и радисты ни в воде, ни в эфире торпеду не слышат — явно, в водной купели наш малыш расслабился и заснул. А в это время на ГКП лодки началась паника — как это так: экипаж утопил кучу народных денег — баснословно дорогущую экспериментальную торпеду.
Ракетный крейсер лег в дрейф, чтобы передохнуть, пока кто-то, во-первых, все-таки услышит звуки младенца, а во-вторых, чего суетиться, если неизвестно куда бежать.
По кораблю прошел клич:
— Моряку, визуально увидевшему торпеду, будет предоставлено 10 суток отпуска, а офицеру или мичману добавят к отпуску три дня.
Однако, несмотря на столь щедрые посулы, торпеду никто в упор не видит. И паника начинает рисовать страхи расправы за утопление драгоценной новинки. Но вдруг по громкоговорящей связи корабля раздается грозное объявление:
— Мичману Мительману срочно прибыть на ГКП!
Владимир Иванович, ломая ноги и шею, торопится на ГКП, совершенно не представляя, кому и зачем он понадобился. А там старший помощник командира с начальником штаба, будто два демократических генерала, решивших свергнуть тиранию в одной из восточных стран, хитро вопрошают:
— Мительман… А сможешь ли ты выставить ящик «Токайского» вина, если вдруг начальник штаба дивизии обнаружит в море торпеду?
Интендант на корабле — лицо подневольное командованию:
— Да, — сказал он решительно.
Оказывается, ничего экстраординарного не произошло. Просто начальник штаба, вооружив глаз таким мощным прибором, как перископ, обнаружил противного ребенка, спрятавшегося в волнах Японского моря. И понятное дело, зная угол расположения торпеды относительно корабля, начальник штаба на весьма даже законных основаниях запросил всего-то лишь такой пустяк, о котором вслух и сказать-то стыдно — ящик вина. Разумеется, интенданту пришлось раскошелиться и облегчить одну из своих провизионок, а заодно и борт ракетоносца на целый ящик «Токайского». Правда, на деле ящик перекочевал лишь из трюма в каюту начальника штаба, продолжая обретаться в оболочке прочного корпуса.
Потом торпедолов подобрал свою ношу, а лодка погрузились под воду, чтобы вернуться в базу. В течение суток Владимира Петровича на корабле никто не видел, пока с лодки на пирс не подали швартовые концы. А я вот тут грешным делом подумал, что особых различий между нашими находками в море не было. Ведь мы оба обнаружили торпеду практически «на равных», вооружив свой глаз: начальник штаба — перископом, а я — биноклем. Ну а ящик «Токайского» можно считать случайным призом, который волею случая достался более звездному товарищу.
Вывод: Не храни в себе обиду на судьбу за неласку ее и твою незвездность, отдай ящик «Токайского» вина тому, кто менее дорожит жизнью.
Все дело в бороде
После возвращения из автономки береговая жизнь экипажа вошла в обычное русло. Наш подводный ракетоносец стоял на запасном пути у пирса, а на камбузе решили сделать косметический ремонт. Весь личный состав питался в столовой на берегу, где также готовилась пища и для вахты. Пища в термосах доставлялась на камбуз корабля, так как вахта должна находиться на корабле неотлучно. Днем после покраски камбуза, чтобы не травить ядовитыми испарениями, личный состав вахты, в числе которой находился и я, ужин принимали «наверху», на пирсе, вне прочного корпуса подлодки. Тем более погода была по-приморски теплой, под вечер солнышко светило не жарко, а комфортно. За день наш аппетит был что называется нагулян в полной мере. Вахта разместилась с минимумом удобств на пирсе, кто, где сумел пристроиться, поставив тарелки или на колени или на невысокое ограждение пирса. В сочетании этих необычных условий аппетит, с которым я на пленэре поглощал свой казенный ужин, оказался отменно запоминающимся. Лицо овевал легкий морской бриз, проникал в пищевод, проталкивал заурядную пищу, которую в обычной обстановке я бы поковырял вилкой и оставил недоеденной. Это как иногда при не очень хорошем качестве блюд на аппетит производит благостное впечатление сервировка стола. Видно, ароматы свежего морского ветра имели необходимые добавки, которые замечательно сказывались на настроении.
В экипаже Григория Михайловича Щербатюка служил один шебутной матрос, про которого рассказывали басню, как он бегал с охотничьим ружьем за офицером. С какой целью он это делал, думаю, догадаться нетрудно, сложнее додуматься до другого, как это самое ружье оказалось на подводной лодке. Хотя, на мой взгляд, самым главным в этой истории оказался ее итог, а точнее его отсутствие — этому матросу за это ничего не было. Для приличия могли бы хоть на гауптвахту посадить, а ведь за такие дела он должен был посетить дисциплинарный батальон и не с экскурсионной целью, а как минимум со стационарной миссией да на пару лет.
Еще свежо было предание, как мы в штабе готовили для посадки на гауптвахту своего моряка. Со всей штабной команды — с миру по нитке — собирали необходимые вещи, чтобы и носовой платок у него был, и чистый подворотничок. Потому что завернуть наказанного назад могли по любому пустяку. Мы тогда напряглись и своего моряка на гауптвахту посадили-таки.
Своей гауптвахты в Павловске, у 4-й флотилии, не было, поэтому мы пользовались тихоокеанской, в поселке, видимо, поэтому они чужаков не жаловали. Хотя кто знает, может, они и к своим так же относились, чтобы попросту не грузить себя лишней работой.
В этой связи вспомнилась военно-морская байка о том, как молодой лейтенант сажал на гауптвахту моряка. Лейтенанту для усиления аргументации был вручен один литр спирта, а также провинившийся матрос — один штука. Неопытный лейтенант, видимо, не к тому должностному лицу сунулся или неправильно изложил свой животрепещущий вопрос. В результате на базу вернулся матрос — один штука, успешно разместив на гауптвахту своего провожатого. Каково же было удивление командования лодки, когда пред их очи предстал провинившийся и отправленный на гауптвахту матрос. Думаю, что помощника командира или того, кто инструктировал и снаряжал молодого лейтенанта, командование готово было самого посадить на ту же гауптвахту.
А однажды наш боцман — простого вида паренек, низенького роста, щуплого телосложения — чуть было не выпал в осадок. Стояла поздняя осень или даже зима, уже было холодно, и на улицу мы выходили в ватнике, а подводники — в канадке. Наша лодка стояла на якоре. Так вот боцман вздумал проверить свое заведование, находящееся в районе ограждения рубки. В неловком движении он поскользнулся, потерял равновесие и, произведя кульбит, прямо как пловец с тумбочки сиганул в воду, не снимая одежды. Опасность нахождения человека в холодной морской воде известна. В тяжелом обмундировании тут можно тупо топором уйти на дно и даже не успеть крикнуть. А можно переохладиться и затем загнуться от пневмонии или воспаления легких, что в условиях подводной лодки — не лучший коверкот. К счастью, боцман довольно споро оказался вытащенным из воды. Перед этим, правда, бедный, лихорадочно царапал ногтями скользкую резину корпуса, изображал прыткую ящерицу и долго пытался вскарабкаться по покатому боку атомарины. Не вышло. Только при помощи товарищей был извлечен из опасной для здоровья стихии. И так это быстро произошло, что по кораблю даже соответствующей команды не подали «Человек за бортом!»