Тем, кто жил в советскую эпоху – не важно, в какой из стран советского блока, – подобные ситуации хорошо знакомы по собственному опыту.
Как я постарался показать, оба известных в СССР варианта дискурса типа Argument оказываются непригодными для реального диалога, для выработки совместной позиции, для поисков компромисса. В официальном варианте все предрешено заранее, модель коммуникации вообще не настроена на обмен мнениями; в приватном варианте участники не ставят своей целью достижение общей позиции: «хорошо поговорили» – это когда каждый остался при своем мнении.
Это и есть, на мой взгляд, то наследство, с которым в конце 1980-х годов мы в России пришли к ситуации, когда вырабатывать общие позиции, слушать аргументы собеседника, учитывать разные интересы и находить компромиссное решение вдруг оказалось жизненно необходимо.
В конце 1980-х годов перед российским обществом встали совершенно новые задачи: потребовалось обсуждать сложные политические, идеологические, экономические проблемы в незнакомой аудитории, в которой заведомо существовали разные взгляды; при этом результат обсуждения не был заранее известен, но был очень важен: ради него, собственно, такие обсуждения и проводились. Потребовалось быстро научиться регламентировать ход дискуссии, ограничивать время и стилистику выступления, вводить выступающих в рамки регламента. Потребовались председатель собрания, секретарь и протокол – все то, что в сознании людей ассоциировалось исключительно с официальным дискурсом. Потребовалось, иными словами, то, что можно назвать публичным дискурсом. Этот вариант должен был объединять ряд признаков обоих описанных выше, официального и приватного вариантов. См. таблицу 2: она построена на базе таблицы 1, релевантные для публичного дискурса конца 1980-х – начала 1990-х годов параметры выделены полужирным шрифтом, нерелевантные – курсивом.
Таблица 2. Публичный дискурс
Публичный дискурс, как можно видеть по указанным признакам, представляет собой своего рода гибрид между официальным и приватным: владеющие им должны уметь говорить перед незнакомой и не обязательно дружественной аудиторией, результат обсуждения важен и неизвестен, ответственность за результат высокая, форма требуется не столь ритуализованная, как в официальном, но и не столь свободная, как в приватном, и регламент должен быть достаточно жесткий.
Такого варианта речевого взаимодействия в репертуаре советских людей не было: его нужно было создавать заново.
Понятно, что все новое всегда создается по модели известного; однако попытки создать и использовать новый публичный дискурс тут же натолкнулись на проблему: по какому из известных «советских» дискурсов его следует моделировать – по официальному или по приватному?
Слишком большое сходство нового варианта с официальным («председатель, регламент») приводило, например, к тому, что собрание автоматически воспринималось как имеющее заранее известный, предрешенный результат и потому недостаточно «свободное» и не подходящее к новой демократической действительности. Аудитория такого собрания заранее не доверяла его организаторам и председателю, считая, что они обманывают ее, что у них «в рукаве» уже есть готовое решение, а само собрание призвано лишь имитировать «демократическое обсуждение». Как правило, из такого собрания ничего не получалось.
Слишком большое сходство нового варианта с приватным («давайте просто обсудим») сводилось к бесконечным дискуссиям и невозможности выработать совместную позицию, кончалось криками и ссорой, и участники оставались при своем мнении.
Третьего варианта не было. В массе своей люди оказались не готовы к «вызовам времени»: им очень редко удавалось найти «общий язык». Выработка регламента превращалась в мучение. Вот как описывает заседание первого демократически избранного (1989) Ленинградского городского совета один из его депутатов: