В ближайшее воскресенье я отправился в церковь. Этот единственный в Вене русский православный храм стал местом, где собирались почти все немногочисленные жившие тогда в австрийской столице русские. В то воскресенье здесь совершался свадебный обряд. Грузинский князь-эмигрант женил своего сына на русской девушке. На молодом князе была белая черкеска с серебряными газырями, на невесте — белое платье с длинным шлейфом, который поддерживали четыре мальчугана, тоже в черкесках, с маленькими кинжалами на поясах. Жених и невеста были молоды и недурны собой. Я оказался словно в старой, дореволюционной России.
Протиснулся внутрь церкви. Услышал церковное пение, вдохнул ни с чем не сравнимый церковный воздух, насыщенный запахом ладана и горящих свечей.
Здесь, на чужбине, было особенно дорого слышать родную речь,
Правда, она несколько отличалась от привычной мне и напоминала скорее слог героев из книг Чехова или Куприна.
Госпожу Кеслер в этот раз встретить не удалось. Позже выяснилось, что она была в отъезде. Но зато я познакомился с сестрами Колесовыми: Лилей, солисткой балета Венской оперы, и Танюшей, ученицей музыкальной школы. Я представился как студент архитектуры. Тут же они познакомили меня со своей матерью, и я был приглашен к ним домой на обед.
Семья русских эмигрантов Колесовых занимала небольшой особняк в северо-западной части города. Глава семейства, известный врач-хирург, заведовал отделением в городской клинике. Он производил впечатление человека смелого и принципиального, открыто говорил о жестокости нацистов, не скрывал симпатии к советским людям и мечтал вернуться на родину. Уже второй раз — сначала в Эссене, теперь в Вене — я говорил с эмигрантом и прямо наслаждался прекрасным, не испорченным, открытым русским языком.
Из России семья Колесовых эмигрировала в Югославию в конце гражданской войны. Перебраться за границу им помог видный полководец Красной Армии. Его ранение могло стать смертельным, если бы не хирургическое вмешательство Колесова. Тот его буквально вытащил из могилы. В Белграде Колесов довольно быстро завоевал признание своих коллег и вскоре стал заведующим хирургическим отделением в одной из больниц.
Жена, в свое время известная петербургская пианистка, первое время выступала с концертами, а после рождения второй дочери, Татьяны, полностью посвятила себя воспитанию детей.
Лиля окончила хореографическое училище и стала солисткой Белградского театра оперы и балета.
Из Белграда в Вену им пришлось перебраться, когда в Югославии во время Второй мировой войны начались жестокие междоусобные стычки.
Хотя Лиля не могла помнить свою русскую родину, она постоянно мечтала о возвращении в Россию. Признаюсь, я советовал им вернуться, не думая о том, какую медвежью услугу, возможно, оказываю своими советами.
Несколько раз я провожал Лилю домой после спектакля. Иногда мы вместе ужинали. У себя дома Лиля охотно позировала мне в театральных костюмах. На память ей осталось несколько карандашных набросков.
Лиля и Танюша все больше привязывались ко мне. Скорее всего, из-за возможности свободно поболтать по-русски. Мне также было приятно бывать у них. Но даже в этом я постоянно должен был себя ограничивать.
В моих контактах с семьей Колесовых и с другими людьми, к которым я чувствовал расположение, мне приходилось воздерживаться от установления нормальных человеческих отношений, хотя бы уже потому, что не хотел ставить их под удар в случае моего провала. Я не имел права на привязанность, не говоря уже о более серьезных чувствах, не мог отвечать откровенностью на откровенность. Вынужден был, вопреки желанию, расставаться с хорошо относящимися ко мне людьми, не объясняя причины. Для меня это было порой самым тяжелым испытанием.
Я понимал, что мои отношения с Лилей могут зайти слишком далеко, а это было ни к чему. В эмиграции Лиля чувствовала себя чужой, тосковала по всему российскому. Немецкий язык знала плохо и не испытывала охоты к овладению им. Может быть, по этой причине избегала связей с местными жителями. Меня, несмотря на конспирацию, сердцем чувствовала русским и все больше привязывалась...