– Юрий Иванович, здравствуйте. Это Зуева говорит. Татьяна Зуева, если помните.
– Здравствуй Татьяна Васильевна. Слушаю вас.
– Наталья просила передать, чтобы вы больше не приходили к ней.
– И почему же это? – Железный Плуготаренко, не смотря ни на что, улыбался во всё лицо.
– К ней приехал мужчина, любимый мужчина, как она говорит, и она с ним уедет на Украину. Она уже уволилась с работы. Она мне подруга, но… но плюньте на неё и разотрите. Не стоит она вас. Простите меня за этот подлый звонок, Юрий Иванович.
– Ну что вы, Татьяна Васильевна! – Железный Плуготаренко, не смотря ни на что, уже смеялся: – Передайте большой привет от меня Наталье Фёдоровне, счастливого ей пути!
Положил трубку. В глазах потемнело. Чуть не выпал из коляски.
Торопливо поехал из комнаты, словно чтобы выпасть из коляски в спальне…
…Время остановилось. Два или три дня он лежал у себя, отвернувшись к стене. Когда мать начинала говорить, сжимал веки. Когда склонялась к нему, трогала – дёргал плечом: уйди!
Ночью он ехал на кухню и пил воду. Много воды. Ничего не ел. Вера Николаевна заметила только, что убавился сахар в сахарнице.
Вера Николаевна ходила по квартире, плакала в открытую. Звонила Зиминым. Потом вроде бы в психбольницу. Просила какого-то Бориса Ивановича срочно приехать, помочь, спасти сына.
По всхлипываниям, по благодарным словам её он чётко понял – машина с красным крестом приедет за ним завтра. Прямо с утра.
У него оставалось мало времени.
Глубокой ночью он поел. В кухне. Завернул в тряпку длинный кухонный нож. Который так любил точить. Выводить как саблю. Без которого теперь – никак.
Потом одевался.
Мать обморочно спала у себя.
Тихо выехал из квартиры. Ключом, без щелчка, закрыл дверь.
6
Чтобы отправиться на вокзал в предварительную железнодорожную кассу, Михаил Янович вышел из подъезда утром, когда было ещё темно. Наташа в это время должна будет сходить на работу (на бывшую теперь), чтобы получить окончательный денежный расчёт. Поезд отправляется вечером. В девять.
Увидел едущего к дому инвалида в коляске.
Инвалид вдруг остановился. Спросил, который час. Готлиф повернул к фонарю запястье с часами – сказал.
Инвалид не уезжал, большими, какими-то радостными глазами смотрел на Готлифа, Улыбался. Готлифу стало не по себе.
– Мы с вами знакомы?
– Нет! – выкрикнул инвалид.
Готлиф неуверенно пошёл, а инвалид всё так же продолжал смотреть.
Потом поехал к подъезду. Остановился у закрытой двери, стал поджидать толстую женщину. Только её одну. Её выхода из подъезда. Он что-то бормотал себе. Он сжимал под накидкой из брезента длинный кухонный нож. Ручка ножа была шершавой, крепкой. Сейчас наступит освобождение…
Ивашова вышла из подъезда:
– Юра! Ты?!
Женщина попятилась.
Плуготаренко схватил её длинной рукой. Держал за ворот дохи, не отпускал, точно выкручивал. Два раза взмахнул рукой с ножом. Словно примеряясь половчее ударить. Отпустил.
Потом отъехал, отвернулся от женщины и полоснул себя по горлу…
…В то зимнее тёмное утро люди, идущие на работу, останавливались: какая-то толстая женщина в дохе неуклюже бежала мимо фонарей. Прямо по проезжей части дороги. Точно чтобы не упасть, взмахивала длинным ножом и вскрикивала:
– Ой!.. Ой!.. Ой!..
Встречные машины увиливали от неё, зло сигналили.
Её поймали. Отобрали нож и повели, крепко держа за руки. Женщина безумно выкрикивала в небо:
– Ой!.. Ой!.. Ой!.. Ой!..