Я съехал и снял квартиру-студию с видом на парк Кембридж Коммон, разбитый на том самом месте, где Джордж Вашингтон принял командование Континентальной армией. Квартира была на втором этаже, очень солнечная и стильная. Моя кровать стояла в нише у окна, так что я мог читать лежа и наблюдать за сменой времен года: сначала яркие цвета осени, потом дожди и, наконец, снег. Место было просто идеальным. Именно здесь я решил начать настоящее сражение с самим собой. Но почти сразу же стал терпеть поражения. Я часто пропускал лекции и встречи с другими стипендиатами, потому что мне не хватало времени на работу над книгой. Но работа не шла. Я садился за компьютер и перечитывал рассказанные солдатами истории, и меня вновь охватывали так хорошо знакомые мне гнев и отчаяние. Их рассказы заставляли меня вспоминать собственный опыт, думать о своих поступках на войне. Я боролся с этими неприятными мыслями, ложась на пол возле камина, распивая виски и выкуривая одну сигарету за другой. Выдыхая сигаретный дым в каминную трубу, я вспоминал, как когда-то писал об одном мексиканском племени из штата Чиапас: они пили кока-колу, ложились на спину и рыгали, считая, что так молятся Богу. Но мой Бог, судя по всему, уже устал от моих молитв и историй.
Работе над книгой мешала не инерция или лень. Просто я столкнулся с необходимостью проанализировать те переживания, которые накопились за проведенные на войне годы. Сейчас я был в безопасности, обстановка располагала к тому, чтобы предаться размышлениям. И вот я оказался один на один со всеми проблемами, которые так долго не хотел признавать. Раньше я думал, что контролирую ситуацию. Но больше притворяться не получалось. Раздумья о прошлом, укоры совести мучили меня почти постоянно. Мне везде мерещилось лицо Талеба Салема Нидала: оно мне снилось, его форму принимали пятна копоти на камине.
Кроме того, почти никто из ветеранов не соглашался со мной разговаривать. Мне уже казалось, что вся эта затея с книгой ни к чему не приведет. Написать не получалось толком ни строчки. Сначала я заставлял себя написать одну или две страницы, прежде чем сделать перерыв и покурить, потом — один или два абзаца, а потом и вовсе одно предложение. Через какое-то время я садился за компьютер, уже понимая, что поработать не удастся, и тянулся за бутылкой. Я говорил себе, что алкоголь поможет мне расслабиться и слова придут сами. Но они почти никогда не приходили. Я был в отчаянии. Попытался убедить себя, что это не посттравматический синдром, а проблемы с концентрацией внимания. Я знал, что в таких случаях часто прописывают аддералл и что студенты иногда незаконно покупают это лекарство, чтобы тратить меньше времени на сон и лучше концентрироваться. Набрался храбрости и попросил своего врача прописать мне этот препарат. Он согласился, хотя и неохотно.
Первый раз я принял две таблетки по 10 мг, как и полагалось по рецепту. У меня появилось чувство тревоги, зато я действительно смог сосредоточиться на работе. За пару дней написал больше, чем за несколько недель до этого. И решил, что нашел то, что нужно. Но когда действие лекарства прекращалось, я чувствовал огромную усталость. Аддералл вроде кокаина — слишком сильно стимулирует нервную систему. Я начал принимать сначала в два, потом в три раза больше таблеток, чем следовало. Садился за компьютер, писал несколько предложений, но чувство тревоги нарастало. Чтобы успокоиться, выпивал, после выпивки хотелось покурить. И вот я опять оказывался на полу, наблюдал, как сигаретный дым влетает в каминную трубу, и представлял, что он растворяется среди призраков Вашингтона и его солдат, готовящихся к наступлению на Бостон. После короткого искусственного подъема я снова не мог работать, даже с помощью таблеток.
Будучи не в состоянии писать, думать я все-таки мог, и мысли мои постоянно возвращались к Талебу Салему Нидалу. Снова и снова в голове прокручивались кадры снятого мною видео: безысходность на его лице, его голос. Я полностью погрузился в саморазрушение. Иногда я пытался рассказать другим о том, что сделал. Но мое отчаяние, настойчивость и неразборчивая пьяная речь делали эту и без того мрачную историю совсем невыносимой и никому не понятной. И я оставался один на один со своей совестью.