«У меня есть суженая» — сказал однажды Альрик. — «На вашем человеческом языке — невеста». Я тогда выслушала с открытым ртом, ни на миг не заподозрив, КОГО подразумевал профессор, говоря о нареченной. Правда, он имел в виду не меня, а ту, что стала моей неотъемлемой частью.
Как ни пыталась я примириться со звериной составляющей, а всё равно инородные гены остались для меня чужими. Прежде всего, потому что они выворачивали характер наизнанку. В полнолуния из меня лезли агрессия, жестокость, непредсказуемость, легкомыслие. Я провоцировала и искушала. Быть может, несдержанность проистекала из неопытности, но мне было не у кого позаимствовать хотя бы толику взрослости. Животные порывы принимал на себя и сдерживал Мэл.
С Альриком я пересекалась лишь на лекциях. По практическому курсу для меня составили специальную программу, которую вел преподаватель от Министерства образования. Наверное, сей факт ущемил гордость профессора Вулфу как специалиста своего дела, но мужчина не подавал виду.
На индивидуальных занятиях я с завязанными глазами рисовала символы и руны, а преподаватель контролировал их правильность условной меткой. Например, прицеплял волну, и узор вспыхивал как головка у спички. В случае неудачи белибердень стиралась, и попытки возобновлялись.
Прочие лица — деканы и проректриса, — ставшие свидетелями рассказа о западном синдроме, тоже не афишировали подробности. Или они посчитали доводы профессора и, соответственно, Гобула, притянутыми за уши, или не рискнули высказываться публично, побоявшись, что их сотрут в порошок те, кому выгодно поддерживать легенду об инвалидной висоратке Папене.
Царица и Стопятнадцатый как ни в чем не бывало читали лекции и вели индивидуальные занятия, а с двумя другими деканами мои пути не пересекались.
Однажды мы пришли в институт, а звонки перестали горнить. Вот так, к полнейшей неожиданности, пропали наигрыши и воздушные волны, освежавшие закутки и коридоры альма-матер.
Народу понаехало видимо-невидимо: сплошь высокие шишки и чины, которые облазили подвальные катакомбы вдоль и поперек. Администрация института в лице ректора поседела от переживаний. Искали-искали, а так и не нашли вразумительные объяснения поломке горна. Составили трехсторонний акт обследования от института и двух министерств о том, что устройство под названием «горн» находится во временно нерабочем состоянии или, иными словами, законсервировано, повздыхали разочарованно и разъехались.
Теперь о начале занятий и о переменах сообщал обычный звонок, трезвонящий на высоких визгливых нотах, и студенты не прятались от воздушной волны, пережидая в туалете или на крыльце института. По этому поводу я испытала разочарование. Все-таки горн считался изюминкой института, а с его поломкой стало гораздо скучнее. Если убрать и Монтеморта, то даже святой Списуил не спасет положение, задирай он пятки хоть до люстры.
Попечалилась я и призадумалась. Может, мой дар повлиял и на горн? Тот взял и расхотел работать. Обленился и сломался. Действует ли синдром на технику? Вроде бы часы не ломались, как и холодильник с печкой для подогрева.
Что теперь будет с горнистами?
Вечером я позвонила Стопятнадцатому. Впервые. Неуместный и поздний звонок. Человек отдыхает, а его отвлекают.
— Генрих Генрихович, что станет с ребятами, обслуживавшими горн?
— Вернутся домой. Их долг уплачен в любом случае.
А те, кто должен сменить юношей, просто-напросто отдадут долг отчизне иным способом.
— Постойте, милочка! — воскликнул декан, оглушив басом. — Откуда вы знаете о горнистах?
— Случайно столкнулась. Простите, пожалуйста. Никто из них не виноват.
— Ох, Эва Карловна, — пожурил на расстоянии мужчина. — И когда успеваете? Хотя уже неважно.
Да, наш пострел везде поспел. Засунул нос во все дырки и залез во все щели. Покажите, где нас не было.
Через несколько дней меня вызвали в деканат, и Стопятнадцатый, поглядывая на бесстрастных охранников, сообщил, что по ходатайству Франца-Иосифа мне предлагают место младшего лаборанта на кафедре сложных составов. Треть ставки, пятнадцать висоров в неделю, два часа ежедневного труда, начиная с первого дня летней сессии. Подвижки произошли из-за увольнения Ромашевичевского, благодаря чему освободилась строчка в штатном расписании. Новый препод по теории снадобий спал и видел меня на месте младшего лаборанта, в стерильном халате и в марлевой повязке.
Я открыла рот, чтобы отказаться, но Генрих Генрихович привел неоспоримые преимущества трудоустройства. Во-первых, лаборантство предполагало обеспечение clipo intacti*, пусть и в упрощенной форме. Простота и облегченность требовали обновлять щит каждый квартал, но всё-таки это какая-никакая защита от возможных поползновений. Во-вторых, теория снадобий удавалась мне лучше остальных предметов. Почему бы не воспользоваться моментом и начать профессиональную деятельность в том, что хорошо получается?