Приятно, что ни говори. Согревает не хуже теплого колпака над головами.
Мы помолчали.
— Что за опыты по материальному переносу? — спросил недовольно Мэл.
Ишь ты, вспомнил случайно оброненную фразу.
Я объяснила, когда и при каких обстоятельствах стала свидетельницей научного прорыва.
— Чтобы никаких опытов, — заявил он беспрекословным тоном. — И никаких символистиков. Вот он где у меня, — провел ребром ладони по шее.
Дождь опять зарядил мелкой моросью.
— Альрик рассказал о побережье много интересного, — поежилась я зябко. — Очень ценная информация. О каком родственнике он упомянул?
— Мой двоюродный дед. Комендант побережья в первые годы существования, — ответил Мэл. — Он делился со мной немногим. Я не знал о прививках. И о Гобуле не знал.
— А о долге?
— Знал. В нашем доме часть прислуги набирают с побережья. Неплохо, да? — хмыкнул он. — Платить не нужно. Только кормежка и одежда. Три года. Читай людей слева направо, внушай им что угодно…
Моя мама могла работать в доме Мелёшина-старшего. Я могла намывать там полы. А могла и не удостоиться высокой чести. Отправили бы в закрытую лабораторию, чтобы отрабатывать заклинания, например, deformi[2].
Меня затрясло.
— И ты внушал? Читал мысли?
— Я не умею, — отрезал Мэл, нахмурившись. — Кроме того, не особо разделял тех, кто работал по найму, а кто — из-за долга.
К парапету набережной прибило волнами ветку с набухшими почками. Столица готовилась к взрыву юной зелени.
— Помню, отец приехал на побережье и попросил маму о разводе. Она согласилась, и он забрал меня на Большую землю. Сюда.
— Он спас тебя от уплаты долга. По-своему спас.
— Предлагаешь поблагодарить? — бросила я едко. — И тогда, и сейчас он считает меня ничтожеством. Каторжанская дрянь, бестолочь, недоумок… Думаешь, приятно слушать? Называй человека изо дня в день свиньей, и он начнет хрюкать.
— Перебор, не спорю, — согласился Мэл. — Но он воспитывал в тебе…
— … бойца, — прервала его. — Знаю-знаю. Спасибо папуле за счастливое детство.
— Наверное, он тоже находился под влиянием дара. Отец заставлял тебя держаться настороже, всего бояться. Если бы он сюсюкал, заваливал заботой и обеспеченной жизнью, ты расслабилась бы и дала промашку. Сытость замусоливает глаза. Пропадает чувство опасности. А ты выжила и не сдалась. Научилась конспирироваться во враждебном мире.
Скорее, враждебный мир представить не мог, что его надуют самым наглым образом, и афера узаконится, став величайшей авантюрой века. Я — единственная слепая, которая не видит волны и получает за это неслыханные бонусы.
— Мне даже болеть не разрешалось, чтобы не загреметь в больницу!
— Риск того стоил, — заключил Мэл. — Ты получила блага, о которых никогда не узнала бы, оставшись на западном побережье: ходишь свободно по улицам, носишь дефенсор[20], изучаешь висорику. Ты имеешь право обижаться на отца, а я понимаю его.
Обижаться? Да я ненавижу родителя! Он выбрал жестокие воспитательные меры не ради моего счастья, а потому что сомневался. Думал, не справлюсь, не осилю, и притворство с поддельным висоратством раскроют. Но в дилемме "уплатить долг отечеству и прозябать в диком краю на задворках страны или прятаться по углам висоратского мира незаметной, но свободной тенью" Мэл встал на сторону отца.
— Почему ты не рассказывал о побережье? — повернулась к нему. — Знал и не говорил. Возможно, твой дед знает о моей маме.
Мэл долго молчал.
— До недавнего времени я не особо вникал в тонкости политического устройства. Моя жизнь текла с другой скоростью и на иных уровнях. Меня не заботило существование какого-то побережья. Единственное, что внушали нам с детства, и что усвоилось на уроках истории, — там живут преступники, отбросы, отщепенцы. Они заслужили наказание, и долг — малая часть того, что они обязаны вернуть стране, которую предали. А когда мы с тобой… Когда ты сказала, что родилась там… Ведь ты могла работать прислугой под крылышком Рубли. Или уплатила бы долг иначе, — его передернуло. — Зачем тебе знать об этом? Я не смог рассказать. Прости.
— А твой отец и дед? Неужели они спокойно отнеслись к известию о матери-каторжанке?
— Им проще. Дед был лично знаком со многими из участников восстания и до сей поры отзывается о них с уважением.
— Может быть, он знает что-нибудь о моих корнях? — уцепилась я за Мэла. — Бобылев на допросе сказал, что знал мою маму.