История с профессором увлекла меня, оторвала от главного... Так вот, граф совершил поступок известный и в более ранние времена. Решил ли он последовать примеру Дега (впрочем, я не был уверен, что граф знал историю Дега) или примеру графа де Толстого или ныне безвестного Демократова Петра Семеновича, не знаю. Возможно здесь де Стоевский повлиял, недаром последние годы мой знакомый граф жил в Петербурге. Не берусь судить однозначно. Но вот каковы все же эти слова (я имею ввиду свойства слов). Некоторые люди (в том числе и мои ближайшие друзья), не зная происхождения графа, стали называть его (я заметил - не в лицо ему) по имени с маленькой буквы. Порой люди выглядели глупо.
Мне захотелось закончить мысль о профессоре. Вскоре он исчез, и больше его никто не видел. Профессор просто помер в своей квартире (инфаркт?), а его четвероногий друг с голоду
- 83
сожрал тело своего любимого хозяина.
Недаром я некоторое время слышал за стеной, а профессор жил за стеной, громкое чавканье вперемежку с всхлипываниями (собаки были очень душевыными животными). Впрочем, и собака сдохла через некоторое время (от голода и тоски), а ее труп, видимо, склевали влетающие через открытую форточку вороны. Порой мне казалось, что я слышал и вороньи каркающие пиршества.
Когда все же квартиру профессора удосужились вскрыть, то ничего не обнаружили кроме кусочков собачьего кала (бедный профессор) и пятен вороньего помета (несчастный пес).
2.
Я все чаще и чаще вспоминал, как судьба соблаговолила познакомить меня с графом Дебилом (далее я перестал называть его графом, поскольку приставка, содержащаяся в его имени, говорила сама об этом). Вы бы спросили: "Слышал ли я раньше о Дебиле?" Конечно, слышал и не раз. Мне много рассказывал о нем один из моих многочисленных братьев (история о многочисленности моих братьев заняла бы увесистую книгу). Его рассказы были несколько расплывчаты, но они доставляли мне много светлых впечатлений, возможно потому что я слушал эти истории перед сном. А впечатления перед сном, как известно, сильно обострены, если не сказать, что они обострены только перед сном. И рассказы эти, возможно, находили логичное продолжение в моих снах.
Я не был одарен способностью запоминать свои сны, видимо, это было вызвано неспособностью к самоконтролю и самоотчету, я и не стремился запоминать свои сны, они были скучны и однообразны, как и у всех людей. Несмотря на мое отрицательное отношение к снам, во мне жил образ Дебила, который, по-видимому, соответствовал неправильному толкованию его имени, - шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками, толстые раздутые щеки, взгляд, устремленный в вечную бездну.
- 84
Но были ли это образы именно из снов? Может они народились из фильмов с его участием, которые я видел задолго до нашей встречи. Я не мог ни понять, ни вспомнить. Я даже не знал точно, видел я эти фильмы или мне только показалось. Но смутные образы вновь одолевали сознание.
Шел ли тогда дождь, или ярко светило солнце? Из Питера приехал какой-то человек и привез с собой фильмы. Ленинградское кино я открыл для себя дебиловским "Сторонником Ольфа". Было ли это потрясением?
Незавершенными отрывками доходили до меня слухи о Дебиле. Дебил уехал в Сибирь, на родину. Чем для меня была эта информация? Ничем. Я всего лишь осознавал, что Дебил уехал в Сибирь. Господи, как я ошибался. Ведь он уехал в Сибирь по простой причине - чтобы его ждали.
Прошло время. Я не мог его определить. В сознании стал угадываться мучительно знакомый образ, который приводил меня в мгновенное оцепенение. Я мог застыть в любом месте, в любую секунду. Но образ сковавший меня утратил свое имя, я не знал, что мучило сознание и парализовало тело. Образ обрастал моим страхом и чувством опасности, я боялся его появления, чем усугублял частоту. Это был страх идентичный с чувством неизбежности хирургической операции, страх перед опасным барьером. Многочисленность этих барьеров в перспективе угнетала с большой силой. Наконец случилось именно то, чего я боялся. Перебегая дорогу, я вдруг застыл посреди. Кошачий визг тормозов ударил изнутри жутким покалыванием висков (в какие-то мгновенья жизни в кровь поступали ферменты, вызывающие жжение висков). Но смерть обогнула меня на автомобиле, и женщина, высунувшись из окна, со струей дыма выпустила: "Дебил". Судьба пожалела меня, отдав образу его имя. Так неожиданно закончился один опасный этап моей жизни, привнеся в нее другой. Моя жизнь превратилась в ожидание Дебила.
Мои смутные ожидания были предрешены. Дебил возвращался в Питер, проезжая через Москву, где я в это время снимал
- 85
квартиру в профессорском доме университета.
Ожидания обретали критическую величину ближе к приезду и абсолютно исчезли в первое мгновенье, когда я увидел Дебила. Все это было знакомо - разочарование, идея и материальное воплощение не были адекватны. Но ошибка заключалась в том, что неадекватность служила поводом для разочарования. Первое впечатление вскоре растворилось.
Из Сибири Дебил привез отснятые материалы. Часть из них я смог посмотреть. Ничего особенного в них не было, но странным образом они приковывали внимание. Бледный бледный кадр, почти неразличимы силуэты гор, вдруг снизу отрывалась черная точка,- это орел. Он летел. Дебил лежал на полу животом вниз, освещенный направленным лучом, а вокруг ухмылялись сибирские подростки.
Мы курили на балконе, до этого выпив чай, в конце июня. Это были сибирские папиросы, названия которых моя память не могла восстановить. Я довольно смутно запомнил цвет пачки, возможно это были сигареты без фильтра. Цвет располагался в диапазоне от молочно-коричневого, пожухлый выгоревший на солнце провинциальный цвет, до серо-голубого, цвет дебиловских глаз. У него были короткие, серые волосы, светлые брови. Черты его лица не оставляли однозначного впечатления, любой с равными основаниями мог заявить, что перед ним настоящий дебил или настоящий де Бил. Возможно, вся неоднозначность была вызвана улыбкой, которая сопровождала все его акты общения с внешним миров. Улыбкой Дебил защищал себя от собеседника, он как бы извинялся за то, что часто не мог понять о чем с ним говорят, потому что постоянно думал о своем. Но не только улыбка создавала странное впечатление; взгляд, речь, походка также порождали иллюзию. Именно иллюзию, поскольку определиться к конкретной оценке было невозможно.