— Сумико пришла ко мне, — похвастался Юрик и побежал показать банку с рыбкой. — Рыбка плавает по дну — не поймаешь ни одну.
— Как раз у нас будет чем угостить, — сказал отец и вынул из оттопыренного кармана брюк бумажный кулек.
Юрик оставил банку и запустил в кулек обе руки. Он вынул горсть конфет в синих обертках. Конфеты были дорогие, шоколадные. Юрик развернул одну и засунул ее в рот. Потом он протянул конфеты Сумико.
— Угощайте гостью чаем, — посоветовал отец и включил свет, хоть было еще светло.
Бабушка не заставила ждать с чаем. Она скоренько подогрела и выставила наш большой чайник на середину японского стола. По краям расставила синие фарфоровые чашки. Я предложил Сумико сесть за столик и сам опустился рядом на татами.
Чай мы пили весело. На нас со стены глядел дед. Глаза его были печальны, но губы тянулись вслед за подкрученными кончиками усов.
Конфеты понравились Сумико. Она откусывала маленькими дольками и жмурилась.
Я пил из блюдца, как купец Загашников. Сумико смеялась надо мной. Юрик собирал фантики, разглаживал между ладонями и складывал стопкой.
— Ребятам подарю, которые на «Оранжаде», — сообщил он мне и Сумико по-свойски.
— А где, интересно, твой дядя, Сумико? — спросил вдруг отец и уставился на неё своими цыганскими глазищами.
Веселье за столом увяло, как цветок в кипятке. Сумико отложила конфету. Ямки на щеках ее разгладились.
— Ты что пристал к девочке? — тихо сказала мама. — Дети виноваты?..
— Да я того… — забормотал отец. — Я хотел сказать, чтобы он не прятался… Ну, случилось по пьянке… Так что — вечно нам в ссоре быть? Пора на мировую… В порту без него синоптики пурхаются. Ни бельмеса не смыслят в облаках и ветрах… А дело начали мы не шуточное — мол чиним. Для ихних же рыбаков… Людей высаживаем на него каждое утро, как десант… Вдруг тайфун?!
Он допил чай из своей чашки, поглядел сквозь нее на белый накал электрической лампочки и щелкнул пальцем по краю. Чашка издала чистый звон. Отец поцокал языком и сказал:
— Ах, что за чашки!
— Ты не будешь больше гоняться за Кимурой? — спросил я отца громко, чтобы поймать его на слове и успокоить Сумико.
Отец не успел ответить, потому что лестница заскрипела под тяжелыми сапогами. Я сразу узнал этот медленный шаг. Шел Рыбин. Над полом выросла щетка его белесых волос, она спускалась низко на лоб Рыбина косячком. А лоб навис над глазами большими надбровными шишками. Красная шея распирала воротничок шелковой безрукавки.
Как такого здоровяка кинул через голову тощий Кимура?
Рыбин прошел к нашему столу и сел на задники своих сапог. Он не имел привычки разуваться на лестничной площадке. Бабушка всегда выметала после него грязь и ворчала. Но гость есть гость. Да еще друг отца.
Бабушка налила Рыбину чаю. Сосед развернул конфету и метнул ее в рот, который был чуть меньше поддувала в нашей железной печке.
— Как вы не боитесь пускать их к себе?.. — сказал Рыбин, отдуваясь.
Сумико, конечно, поняла. Она сидела ни жива ни мертва. А я думал: что будет, если вылить кипяток из чайника Рыбину на голову?
— Мы гостям рады всегда, — ответила бабушка, и я понял по ее задрожавшим губам, что она негодует.
— Дина теперь их боится ужасть, — сказал Рыбин и вытер пот со лба тыльной стороной руки. — Ночью ей кто-то мерещится под окном… И я беспокойно стал спать. Мечусь во сне, вскакиваю…
— Ну, а выходил? — усмехнулся отец.
— Из окна вчера смотрел, — ответил Рыбин и, скосив глаза на Сумико, добавил: — Вроде он, Кимура. Кому еще быть?
Сумико встала.
— Аригато, — поблагодарила она и поклонилась, не поднимая ресниц. — Сайонара.
Я вскочил. В горле застрял горячий чай. Но Сумико уже сбежала по лестнице.
— Мстительные они, злобные, — продолжал Рыбин, задумчиво опуская конфету в рот. — Сожгут как пить дать.
— Хитрого мало, — сказал отец.
— Ты по-человечески к ним, они тоже добром ответят… — возразила бабушка.
— Так они тебе и успокоились, — ответил Рыбин, выцеживая остатки заварки в свою чашку. — Ружье завалященькое иметь не мешало бы…
— У Герки вон попроси самопал, — с улыбкой предложил отец. — Целый арсенал у него заготовлен.
— Если бы и был, не дал бы, — ответил я резко.
Они засмеялись.
— Ишь ты, сурок, — сказал Рыбин, скаля зубы, похожие на семечки подсолнуха. — Вырастет — батьку бить будет.
Я поглядел на них исподлобья и закрутил конфетную обертку в синий жгутик.
— Гхе-гхе-гхе… — засмеялся отец.
— Хо-хо-хо! — вторил ему басом Рыбин. И откуда брался бас после такого тонкого голоса?
— Жених, — пытаясь погладить меня, сказал отец. — Давайте сосватаем за него японочку, а? Породнимся с ними, тогда и ружья никакого не надо будет… Согласен, Герасим, за общее дело пострадать?
Я вскочил, умчался из дому и забился в кусты бузины на склоне. Мне была видна дверь нашего дома. Я решил вернуться домой лишь тогда, когда уйдет Рыбин.
Прямо передо мной светилось многорамное окно нижнего этажа.
Ге недвижно курил свою трубку над жаровней. Сгорбленная фигурка Ивао передвигалась по комнате, останавливалась то тут, то там. Он что-то как будто искал. Сумико помогала ему, показывая рукой то на одну вещь, то на другую.
А наши, конечно, все еще говорят обо мне. Отец про старое, что я его не хочу понимать, а он для нас в лепешку разбивается. Рыбин советует поколачивать детей почаще. Мать бурчит: «Все бегал бы, а табак будет полоть Ванька-китаец?» Бабушка возражает ей: «Нехай побегает, пока беззаботный…» А я совсем не беззаботный. Я не знаю, что написать Борьке, Скулопендре и Лесику. Они-то думают, что я колочу японцев. Но я занят совсем не тем… Даже наоборот — подружился с японцами… Наступит утро, и я буду вновь думать, как встретиться с Сумико. Только сегодня все стало хорошо, и вот — на́ тебе! — явился этот Рыбин и оскорбил Сумико. Точно мне под дых залепил.
Ивао внезапно бросился к двери в прихожую. Он приглашал кого-то зайти. Через минуту широкая фигура Рыбина заслонила треть окна.
Я прокрался межой к неплотно сдвинутому окну и услышал голос Рыбина.
— Шкаф не надо, — отрубал он, переходя комнату, — все заставлено у меня уже… Одеяла есть — десять штук… Картинки — зачем? Лучше сам нарисую русалку или дворец на клеенке… Рыбки — какой от них толк, жрать им только давай… Вот жаровенка рази ж… — Он остановился перед Ге и взял жаровню в руки, словно взвешивая. — В дожди обогреться в самый раз. Печку все время не натопишься… Пойдем, парень, отсыплю тебе табачку за жаровенку… Старику, ясно дело, без махры тяжело. Все курить хотят — здоровый ты иль полоумный… Эх-хе-хе, все война проклятая…
Я отпрянул от окна и вернулся в кусты.
Лязгнула дверь. Рыбин вынес жаровню на вытянутых руках. Красный отсвет падал на его лицо. Казалось, у него нет глаз. Вместо них — две пещеры.
— А ты не забудь дяде своему передать, — говорил Рыбин ковылявшему сзади Ивао, — если он подожгет нас, вам всем плохо будет.
— Моя вакаранай, — уныло ответил Ивао, — моя вакаранай.
— Всё вы хорошо понимаете, — продолжал Рыбин, — да притворяетесь.
— Моя вакаранай…
Они прошли недалеко от меня и скрылись за косогором.
Я сорвал листик бузины и не заметил, как изжевал его в горькую кашицу. Глаза смыкались. Равномерное подмигивание маяка усыпляло. Однако я дождался, когда в наших окнах погас свет. Тогда я побрел домой.
12
Отец словно чуял что-то. Он не спал. И вообще он — по воздуху пройди — услышит. Недаром был разведчиком. Когда я, не дыша, поднялся по лестнице, раздался из спальни его голос:
— Ты где шляешься по ночам?
— Да так… гулял, — пробормотал я и юркнул под свое тонкое одеяло возле корзины спящего брата.
— Смотри — заведут они тебя в сопки… Ищи-свищи потом… — Он кашлянул.